Розы и хризантемы

— Замолчи, не мели ерунды, — перебивает мама. — Вспомнила историю пятидесятилетней давности! Надо все обдумать как следует. Главное, я хочу понять: что это ей вдруг взбрело? И вообще, ты уверен, что это она?

— Уверен, Ниночка, уверен! Мать мне рассказала: встала, язва, третьего дня у забора и давай ехидничать. Вот, говорит, не хотели, говорит, по-хорошему отдать, так теперь мне государство само отдаст!

— Нет, вы подумайте! — Мама бледнеет, лицо у нее покрывается капельками пота. — С какой это стати государство должно отдавать ей бабушкину машинку?

— Так она, Ниночка, что придумала? Будто мать в войну мешок муки у нее взяла. И будто бы за это машинку ей обещала. Но это неправда! Неправда это, Ниночка, вот я тебе как родной говорю!

— Действительно, — хмыкает мама, — можно себе представить: чтобы такая Потычиха поверила кому-то на слово! За здорово живешь подарила мешок муки! Нашли дурака. Ладно, как бы там ни было, соловья баснями не кормят. Надо тебе с дороги поесть.

— Да я, Ниночка, в общем-то не голодный, — отнекивается Стасик.

— Голодный не голодный, а иди мой руки. Вообще, умойся с дороги. Я тем временем что-нибудь разогрею. Мама, покажи, где у нас ванная.

— Нинусенька, — говорит папа, когда бабушка со Стасиком выходят из комнаты, — извини меня, но, по-моему, вместо того, чтобы привечать любезного братца и потчевать обедами, нужно его сию минуту отсюда гнать.

— Что значит — гнать? Как это я могу его гнать? Ты что, с ума сошел?

— Гнать в шею!

— Не говори глупостей! У человека несчастье.

— Возможно, полный идиотизм — это и несчастье, но я не думаю, что мы должны за него расплачиваться.

— Боже мой! Можно подумать, что он претендует на должность академика. Человек обращается за помощью…

— Нинусенька, ты сама этих своих родственников всю жизнь презирала и ненавидела.

— Да, но не в подобных обстоятельствах!

— И постоянно повторяла, что мерзавца Сашку близко к дому не подпустишь!

— А кто его собирается подпускать? — удивляется мама. — Одно дело, зазывать в гости, а другое — бросить в беде. И вообще — о чем разговор? Напечатай ему то, что он просит, и он сию минуту уберется.

— Нинусенька, даже если я напечатаю, неужели ты думаешь, что кто-нибудь станет разбираться в подобной белиберде? Потычиха, дурацкая склока полувековой давности, швейная машинка, мешок муки!

— Какое твое дело? Почему тебя это волнует? Белиберда… Ничего себе белиберда: шестидесятипятилетний старик сидит в тюрьме. Ни за что ни про что!

Мы с Икой Никоновой выходим из школы. Ика вдруг кидается в дальний угол к забору:

— Вы чего делаете? Чего делаете?!

Я не понимаю, кому она кричит и зачем. Что она там такое увидела? Какая-то драка… Кто-то кого-то лупит… Дубасит портфелями… Светка Васильева и еще четыре девочки бьют Валю Красненькову.

— Обрадовалась, да? — набрасывается Ика на Светку. — Нашла послабее себя, да? А если бы тебя так? Хорошо бы тебе было?

— А чего она дразнит Марью Трофимовну!

— Марью Трофимовну!.. Марья Трофимовна без вас разберется! Неизвестно еще, кто кого дразнит… — Ика помогает Вале подняться. — Я вот ей все скажу!

— Говори!

— И скажу! Давай вот тебя впятером станем бить, хочешь? Давай вот, давай тресну тебе как следует! Посмотрим, как тебе понравится. Валька, дай ей, пусть знает!

Светка на всякий случай отодвигается. Валя молчит, только шмыгает носом и хмурится.

Я смотрю на Валин портфель, он такой маленький, легонький, им никого не изобьешь, через шубу его и не почувствуешь…

— Хочешь, провожу? — спрашивает Ика у Вали.

Нет, она не хочет — трясет головой и шмыгает носом: не-е…

По радио передают футбол.

— Мяч у Поликарпова! — сообщает комментатор. — Поликарпов передает Игнатченко, Игнатченко бьет… Строченков отбирает мяч у Сидорова, передает Самсонову, Самсонов передает Терещенко, Терещенко… Удар головой! Мяч в воротах — го-о-о-ол!!!

— Мерзавцы! — бурчит бабушка. — Бегают голые и мяч гоняют! Всех свезти в кутузку… Был бы жив дед… Ох-хо-хо…

— Ты что, совсем рехнулась? — Мама заходит в комнату. — Нашла, чем делиться! И главное, с кем.

— Ты про что, Ниноленьки? — Бабушка стягивает с себя кофту, а потом и рубаху. Рубаха во многих местах зашита, но опять лопнула на спине.

— Прикройся! — возмущается мама. — Что ты оголилась? Тут, кажется, не баня! Павел, выключи эту гадость! Ты знаешь: есть две вещи, которых я абсолютно не переношу: футбол и хор Пятницкого.

— Он на меня не смотрыт! — говорит бабушка.

Это правда — папа на нее не смотрит, он приподымается, выключает радио, снова садится и разворачивает газету. А я смотрю. Бабушка сидит до пояса голая, но шапка, как всегда, на голове. Спина согнута — худая сутулая спина, все позвонки можно пересчитать. И ребра тоже. А грудь у нее как два длинных пустых мешка. Только на самом донышке осталось чего-то самую капельку.

— Все равно прикройся! — не отстает мама. — Новости! Только этого не хватало — на старости лет разгуливать по квартире голой! Помнишь? Соседка у нас была, когда мы в Замоскворечье жили, — интересная женщина, но с такими вот странностями: выходила на общую кухню в чем мать родила.