Розы и хризантемы

Сволочь — это мышка. Мама все время ловит мышей в мышеловку. Когда они попадаются, она вытряхивает их из мышеловки в ведро с водой. Мышка плавает, плавает в ведре, старается выбраться, но не может. Целый час плавает, иногда даже больше. Но потом тонет… Тонет и становится неживая. Мокрая неживая мышь…

— Попалась, мерзавка! Прекрасно!

Мама вытряхивает мышку в ведро, прячет мышеловку за сундук и уходит на кухню. Мышка плавает, плавает в ведре, скребет коготками по краям, пытается зацепиться за что-нибудь, спастись… И смотрит, смотрит на меня, как будто просит, чтобы я ей помогла. Наверно, очень страшно так вот плавать, плавать и потом выбиться из сил и утонуть.

Я встаю потихоньку, беру из угла веник и засовываю его в ведро. Мышка сразу цепляется за веник, выпрыгивает из ведра и удирает.

— Беги, — шепчу я, — беги и больше не попадайся!..

— Что такое? — говорит мама. — Где же она? Выскочила? Ну ты подумай! Значит, дотянулась до края. Придется в другой раз наливать поменьше воды.

ЛЕТО 1948-го

Мы едем снимать дачу. В Переделкино есть писательский дом творчества, если снять там поблизости дачу, то питание можно получать в доме творчества по курсовкам.

— Не знаю, — вздыхает мама, — честно говоря, меня все это как-то пугает…

— Что тебя, Нинусенька, пугает? — спрашивает папа.

— Все. Деревня, грязь эта непролазная, керосинки… Тут уже, слава богу, от них избавилась, а там опять начинай сначала…

— Вовсе не обязательно, — папа почесывает щеку ногтями, — снимать в деревне, можно найти что-нибудь в дачном поселке. Что касается грязи, то летом ее не бывает. А керосинок вообще не потребуется, в доме творчества дают все готовое.

— Да, но хотя бы чай вскипятить нужно, разогреть еду нужно!

— Чай прекрасно кипятится на электроплитке. Ты, мой милый Кисик, склонен забывать о достижениях современной науки и техники.

— Я ни о чем не склонна забывать. Надеюсь, ты помнишь, как мы в сорок первом году сняли дачу и что в результате из этого вышло? И вообще, неизвестно еще, есть ли там электричество.

— Разумеется, есть. Неужели ты думаешь, что советские писатели пишут свои произведения при лучине?

— Не знаю. В доме творчества, может, и поставили какой-нибудь движок, а в поселке может ничего не быть.

— Хорошо, Нинусенька, ты вправе поступать, как тебе угодно. Я только считаю, что это неправильно — никогда не выезжать за пределы Москвы.

— Если бы ты хоть согласился поехать вместе, у меня просто сил нет ходить по домам и спрашивать.

— Извини меня, мой милый Кисик, но я должен работать. Если я брошу работать, нам не на что будет жить.

— Что ж, работай… Как только тебя просят чем-то помочь, ты тут же указываешь на неотложные дела. Весь воз я всегда вынуждена тащить на себе.

— Именно это я тебе и предлагаю: отдохнуть от воза, который ты тащишь. От бессмысленной толчеи на кухне и от разговоров с полоумными соседками.

— При чем тут соседки? Что за страсть — вечно кого-то уязвить!

Мы едем на метро, потом пересаживаемся на поезд.

— Не смотри, не смотри на паровоз! — беспокоится мама. — Видишь поезд, отворачивайся. Искра из трубы вылетит и попадет в глаз.

В вагоне она принимается расспрашивать про дачи в Переделкино, но никто ничего не знает — все едут до других станций.

— В Мичуринце поищите, — советует какая-то женщина.

— Да им в Мичуринце не спрыгнуть, — хмыкает другая, меряя маму взглядом. — Платформы-то нету.

Мы слазим в Переделкино и идем вдоль железнодорожной насыпи.

— В том доме спросите, там всегда сдают.

Мы подходим к высокому двухэтажному дому. За забором виден сад. Мама стучит в калитку кулаком, во дворе раздается злобный собачий лай. К нам выходит хозяйка, приглашает зайти внутрь.

— Ав-в-в, вав-вав! — рвется на цепи собака.

Я не иду — боюсь.

— Да не бойся, не бойся, иди! — уговаривает хозяйка. — Я ее держу. Тихо, Альма, свои!

Собака продолжает глухо рычать — очень большая и страшная собака.

— Ну, иди же ты наконец! — сердится мама. — Господи, что за трус такой несусветный! Не тронет она тебя.

— Я ее в сарай запру, — решает хозяйка. — Все, Альма, тихо! Сиди и помалкивай! Вот эту половину мы сдаем, — объясняет она маме. — Отдельный вход, кухня отдельная. Комната и веранда.

Да!.. Вот бы у нас в Москве была такая квартира!

— А это что же у вас, курятник? — спрашивает мама.

— И курятник, и коровник. Все свое — и молоко, и яички, и фрукты, и овощи, и картошка. Ни о чем не придется беспокоиться.

— Питание меня не интересует, — говорит мама. — Мы берем курсовки. Я из-за этого, собственно, и ищу что-нибудь рядом с домом творчества.

— Я знаю, — соглашается хозяйка. — У нас уже жили писатели. Драматург один жил.

— Уж не эта ли сволочь Буров?

— Нет, не Буров, Корольков. Корольков Виталий Вадимович. А жену Мирой Петровной звали.

— А, ну слава богу! А я уж подумала — и тут, мерзавец, успел, побывал. Кстати, вы меня извините, я не спросила, как ваше имя-отчество?

— Ольга Николаевна. Аврова Ольга Николаевна.

— Какая интересная фамилия. А я — Нина Владимировна. Что ж, будем, что называется, знакомы.