Розовый клевер

Господин настоятель вообще часто пребывал в мечтательном настроении. Например, летом он переселялся из домика при церкви в комнату на самом верхнем этаже угловой башни. Туда ему приходилось взбираться по лестнице, и за дверями, ведшими в его обиталище, было большое помещение с почерневшими балками и тремя маленькими окошками, которые пропускали днем столько света, что в полумраке даже становилось больно глазам. Здесь у господина настоятеля была летняя квартира с кроватью, столом и стульями и скамьями под окном. И раз в год он приглашал сюда своих учеников, чтобы они отдраили ему лестницу и вымыли пол. И всякий раз он оставлял нас одних, зная, что все мы помним по школе: если мы будем делать нечто неподобающее, то сверху на нас обрушится страшная затрещина, такой удар, который швырнет любого из нас на пол или сбросит со ступеней, однако же ничего плохого ни с кем не случалось, потому что каждый ученик был облачен в сорочку из магазина Милана Гендриха, улица Палацкого, 156. И вот мы таскали ведра с водой, терли, ползая на коленках, пол - и смотрели в окна, потому что оттуда открывался изумительный вид на реку, на шпиль крытой толем крыши приходской церкви и на отливающий краснотой храм Святого Илии. Высокие старые деревья возносили свои кроны к самым окнам настоятеля. Мы видели их верхушки, колеблющиеся на веявшем с реки ветру. Но самый замечательный вид открывался из среднего окна - поверх деревьев на текущую внизу реку. Внизу же, вдоль пристани, тянулись тропинки, а прямо под башней простирался огромный сад настоятеля, обнесенный забором, и там в кустах стояли скамейки. И я, как и остальные ребята, знал, что господин настоятель сидит в гостинице "На Княжеской", потягивая вермут, но его невидимая карающая десница неизменно возносится над нами, так что мы драили лестницу и пол и переговаривались между собой шепотом. Когда же мы были совершенно уверены, что господин настоятель сидит "На Княжеской", потягивая вермут, и смотрели через окно вниз, на сад со скамейками в кустах вдоль забора, он внезапно являлся перед нами, толстый и могучий; стоя среди нас, он велел перенести его кресло к окну, затем садился и смотрел через окно на реку, верхушки деревьев покачивались в лучах солнца, а господин настоятель говорил: "Ладно, ребята, хватит, ведра оставите возле дома". Сказав это, он тут же о нас забывал и принимался смотреть на струящую свои воды реку с деревьями на другом берегу - и выглядел красивым. Мы сбегали по ступеням с четвертого этажа и во дворе все еще поеживались, потому что нам казалось, будто вот-вот кто-нибудь из нас закричит, или схватится за голову, или у кого-нибудь потечет из носа кровь от сильного удара десницы, которая обрушится сверху и повалит нас наземь.

Когда весна приближалась к концу, когда было уже почти лето, однажды в субботние сумерки я перешел освещенный мост, а потом свернул к мельнице и зашагал мимо старого "Рыбного подворья" вдоль ограды церковного сада. В полумраке летнего вечера люди прогуливались по плотине или отдыхали на лавочках в кустах. И я остановился и посмотрел наверх, на три окна в башне, сквозь стены я видел, как господин настоятель сидит там и потягивает вермут, глядя на отражающуюся в реке луну, и он тих и нежен, хотя у него столько силы, что он может поднять зубами двух кухарок, связанных скатертью. Я видел, как он сидит там в одиночестве, беседуя только со святым Павлом, и глядит с обеда до сумерек, как склоняется к горизонту солнце и выходит луна. А я стоял внизу, у забора его сада, потому что понял, что уже пришел пан Чопрыш, машинист, я узнал его по блеснувшей лысине. И, как и каждую субботу, когда был такой вот прекрасный вечер, он перетащил скамейку в самые заросли, а потом уселся на нее, разведя колени, извлек крохотную губную гармошку, инструментик ничуть не больше детского складного ножика, и начал играть на ней так трогательно и проникновенно, что все останавливались и заслушивались, как если бы в кустарнике пел соловей. В воде затона отражалась луна, река серебрилась волнами, точно жалюзи на магазине пана Милана Гендриха, а пан Чопрыш играл на губной гармошке, и я видел, как господин настоятель сидит наверху у раскрытого окна и - через вершины деревьев - внемлет музыке, видел, как в окне забелел фартучек его кухарки, высунувшейся из башни, чтобы лучше слышать укрывшуюся в кустах гармошку... а из гармоники лилась грустная песня, вдыхаемая и выдыхаемая крохотным инструментиком размером не больше детского складного ножика.