Рождение богов. Тутанкамон на Крите

Быть бы мне черной рабыней, ее раздевающей, —
Всю наготу сестры моей увидел бы я!
Быть бы рабом, одежды ей моющим, —
Надышался бы я благовоньями тела ее!
Быть бы мне перстнем на пальце сестры моей, —
Вечно б носила она, берегла бы меня!
Быть бы мне миртовой вязью на груди ее, —
Зацеловал бы я сосцы моей возлюбленной!

— Хороша песенка? — спросил он.

— Недурна.

— А есть другая, еще лучше.

— Ну-ка, скажи.

Он опять зашептал:

Мой царь, мой брат, мой бог!
Как сладко мне в воду с тобою сходить,
К распускающимся лотосам!
Как сладко с тобою купаться вдвоем,
Наготу мою тебе показывать
Сквозь льняную ткань, прозрачную,
Благовоньями облитую!

И, нагнувшись к вырезу, вдохнул запах мускуса, мирры, туберозы мучительной, и чего-то еще сладкого, страшного, как бы женского тела-тлена. «Ужо провалитесь все в преисподнюю!» — почудилось ему в этом смраде благоухающем.

— Какое это благовонье у сестры моей? — полюбопытствовал.

— А разве у вас нет такого в Египте? Весь Мемфис, говорят, как склянка с благовоньями.

— Такого нет, такого нет нигде! — прошептал он — Оно, как ты… пьяное.

Чуть не сказал: «распутное». А если б и сказал, может быть, не обидел бы.

— Благодарю за любезность! — рассмеялась Эранна. — А господин мой пьяных любит? Знаю, знаю, зачем ездил на Гору, за кем подглядывал! — пригрозила ему пальчиком.

«Уж не знает ли, как на плечах Гингра скакал?» — смутился Тута и переменил разговор.

— Есть у нас в Египте, на стенах святилищ, изображения: богиня любви, Изида-Гатор кормит грудью царя, прекрасного отрока; как младенец ко груди матери, он припадает к сосцам божественным…

— Ну, и что же? — усмехнулась она лукаво…

— Грудь у сестры моей, как у богини любви…

— Ну, и что же? — повторила и усмехнулась еще лукавее.

Молча скосил он глаза на вырез, как кот на сливки.

— Чудаки вы, египтяне! — засмеялась Эранна.

— Почему чудаки?

— Да уж очень запасливы: гробы себе, домы вечные строите загодя и чего туда ни кладете, чтоб на том свете не соскучиться: книжечки с любовными сказками и такие картинки, что и сказать нельзя… Ведь правда?

— Правда.

— И ты положишь?

— Как все, так и я.

— А хочешь, я дам тебе моего благовонья? Положишь в гроб и его — вспомнишь обо мне на том свете… Знаешь, как оно называется?

— Как?

Она прошептала ему на ухо такую непристойность, что он покраснел бы, если бы поклонник богини Гатор мог краснеть от чего-нибудь.

Обернулась к черной рабыне, тринадцатилетней девочке, державшей над ней зонтик-опахало с тканым узором лучистых кругов, суженных внутрь, тускло-коричневых по желтому полю, как бы огромный увядающий подсолнечник. Зонтик опустился и скрыл их обоих. Эранна заглянула Туте прямо в глаза и вдруг, как будто застыдившись, потупилась на вырез платья.

Тута понял — быстро наклонился и припал ко груди ее, как отрок-царь — к сосцам богини Гатор.

— Что ты, что ты? Увидят! — смеялась Эранна, но не противилась.

Черная рабыня, видя все, улыбалась им с невинным бесстыдством зверихи, и они не стыдились ее, как люди не стыдятся зверя.

Тута почувствовал на языке своем приторный вкус румян: рдяную точку — капельку крови с острия ножа — слизнул нечаянно.

Краток был миг блаженства: едва успел он оторваться от «сладкого яблочка», как зонтик опять поднялся.

— А просьбу мою не забыл? — спросила Эранна спокойно, деловито.

Просьба была о кулачном бойце в Кносском ристалище, любовнике ее, желавшем поступить на военную службу в Египте, в царские телохранители.

— Просьба госпожи моей — повеление: все уже исполнено, — ответил Тута.

По знаку Эранны зонтик опять опустился, и младенец припал ко груди матери.

Это понравилось Туте; честно, без обмана: заплатил — получил.

— Смотри, смотри! — заговорила она. — Бедненький Пеночка, Пазифайин возлюбленный… Да что с ним сегодня? Прыгает, бесится как! У-у, страшный какой, божественный! Слава Адуну, вот когда начинается!

— А плясунья кто? — спросил Тута, не разглядев.

— Разве не видишь? Сама невеста бога Быка, Пазифайя — Эойя!

II

Эойя приехала в город накануне игр, чтобы повидать купца из Библоса, имевшего к ней предсмертное письмо Итобала.

Когда прочла, что отец простил и благословил ее, умирая, — точно гора свалилась с плеч ее. Обрадовалась так, что захотелось плясать, подумала: «Хорошо, что игры сегодня: так спляшу, как еще никогда!»