Рождение богов. Тутанкамон на Крите

— Простить не можешь? — спросила мать Акакалла.

— Не могу, — ответила Дио и, прижавшись лицом к голой, темной, сучьей груди старухи, заплакала детски-беспомощно.

— Разве можно простить? — прошептала сквозь слезы.

— Можно, — ответила жрица. — В уме — нельзя, а в безумии — можно. Да ты что спрашиваешь, будто не знаешь?

— Не знаю.

— Порадей — узнаешь!

— Радела, а вот не узнала…

— Не так, видно, радела, как надо.

— А как же надо?

— Дура! Дура! Дура! — закричала на нее старуха и так же, как давеча на Туту, затопала ногами в ярости. Сорвала колпак с головы; седые космы по лицу рассыпались; и судорожно, как будто задыхаясь, начала она срывать и отшвыривать змей.

— Ох, да ведь и я же дура старая, не лучше твоего! Нечестивица, безбожница окаянная, восемьдесят лет на свете прожила, а никому добра не сделала! Учила тебя, думала: вот помру — будет наследница, великая жрица. А ты не великая жрица, а мокрая курица, тьфу!

Дио слушала ее с жадностью: грубые слова утоляли боль нежнее ласк.

— А как же надо радеть? Скажи, как, — повторила с мольбою.

— А вот как, — заговорила старуха уже спокойно, как врач с больным. — Ума исступи — умудрись; себя потеряй — Его найди; из себя выйди — войди в Него; ослепни — увидь.

— А ты Его видела? — прошептала Дио.

— Одним глазком, одним глазком — в глазок попала искорка — оттого и окривела!

Вдруг все тучное тело ее заколыхалось, как студень, от тихого смеха.

— Глаз-то у человека, думаешь, сколько? Два? Нет, четыре. Два во лбу, а два в затылке. Эти ослепнут, а те увидят. Теми, теми, теми смотри, а не этими! Тогда и увидишь — узнаешь — простишь!

Зашевелилась грузно. Дио помогла ей встать, подала костыли и, припадая на больные ноги, побрела старуха медленно не к выходу, как думала Дио, а к нижней пещере, Святому Святых. Спуск в нее огражден был каменною стеною с бронзовою дверцею. Мать Акакалла подошла к ней, открыла ее и сказала:

— Войди!

Но Дио не смела войти: знала, что под страхом смерти никто, кроме великой жрицы, не должен входить в эту дверь.

Старуха толкнула ее грубо в спину. Она вошла, но наклонила голову, опустила глаза, чтобы не видеть Святого Святых; видела только белый лес сталактитов и у самых ног своих высеченные в скале ступени. Старуха опять толкнула ее. Она сошла на первую ступень; потом — на вторую, третью. Ступени были круты и скользки. Ноги у нее дрожали так, что она боялась упасть. Остановилась.

— Подыми голову, — сказала старуха. — Да подыми же, подыми, дура, девка негодная, чтоб тебя! — закричала и ударила ее по голове костылем.

Дио подняла голову и зажмурила глаза.

— Смотри, смотри! Видишь? — спросила мать Акакалла, держа над ней факел так, чтобы осветить глубину пещеры. Дио ничего не ответила, только зажмурила глаза еще крепче. А старуха заговорила над ней таким изменившимся голосом, что Дио показалось, что это не она говорит, а кто-то другой, из нее.

— Помни, помни, помни, Дио, дочь Аридоэля, великая жрица Матери: не человека терзает, а в человеке терзается Бог; не человека убивает, а в человеке умирает Бог. Слава Отцу, Сыну и Матери!

«Увидеть — узнать — умереть? Пусть, только бы знать!» — подумала Дио и открыла глаза — увидела.

Слезы сталактитов капали, красные от света факелов, точно кровавые, и на дне пещеры чернела вода, как лужа черной крови, а над ней висел, на белой стене сталактитов, изваянный из черного мрамора четырехконечный Крест.

II

Тутанкамон с любопытством рассматривал маленькую, из горного хрусталя, чечевицу, резную печать, только что купленную для него художником Юти. Поднял ее на свет, чтобы лучше рассмотреть тончайший рисунок.

— Прелесть, прелесть! — хотел сказать, но не сказал: рисунок был слишком странен.

На цветущем, шафранном лугу, тонкие, гибкие, как водоросли, девушки, в критских юбках-колоколах, многосборчатых, казавшихся на рисунке шершаво-колючими, как сухие репейники, с осиными станами и голыми острыми сосцами, плясали исступленную пляску, терзавшую тела их, как судорога смертной муки, упоения смертного.

— Отчего они без голов? — удивился Тута, вглядываясь в реявшие над ними россыпи точечек, звездочек вместо голов.

— А кто их знает, здешних мастеров! Сумасшедшие! — проворчал Юти и поморщился.

Знать не хотел, но чувствовал в безумии рисунка безумие пляски — головокружительный вихрь движения, скрывающий то, что движется: увековечить мгновенное, остановить летящее, — вот чего хотят эти беззаконники.

— Ну, а руки зачем подняли точно зовут кого-то? — опять спросил Тута.

— Мертвого бога зовут, колдуют, — ответил художник все так же нехотя.

— А что, и вправду здешние девушки колдуют так?

— Вправду. Скоро на Горе заколдуют.

— И бог им явится?

— Кто-то является, а как знать — кто? Мерзости такие делают, что и сказать нельзя.

— Любопытно, любопытно! Вот бы посмотреть!

Вошел Таму.

— А, железный купец! Еще не уехал?

— Собираюсь.

— Уж который раз! Какая тебя тут веревочка держит, а? Не влюблен ли?

— Влюблен. Ты все знаешь.

— Знаю и в кого. Сразу в двух. Обе девочки похожи на мальчиков: ты ведь любишь таких. Итана — блудница, а Дио — святая, ну да ведь это небольшая разница!