Рождение богов. Тутанкамон на Крите

Тута смотрел на него с любопытством: «Славит Великую Матерь, а сам родную мать убил», — думал, но — странно — без возмущения, как будто очарованный виденьем Золотого Века.

— Так было — так будет: вот чего хочет Ахенатон Уаэнра, Радость Солнца, Сын Солнца Единственный! Проклят Амон, бог войны; благословен Атон, бог мира. Не так ли, сын мой?

— Ты знаешь учение царя? — удивился Тута.

— Как не знать? Адун-Атон — один и тот же бог, у нас и у вас.

— Нет бога, кроме Атона: у всех народов он один, — повторил Тута равнодушно, как школьник скучный урок.

— А учеников у царя много? — спросил Идомин.

— При дворе и в Ахетатоне, новом городе Солнца, много.

— А в других городах?

— Есть и в других.

— Мало?

— Да, меньше.

— А народ что?

— Народ верит в старых богов.

— Не хочет нового? Бунтует?

— Нет, у нас насчет бунтов строго.

— Казните?

— Казним.

— И царь об этом знает?

— Зачем царю знать?

— Ну, да ведь всех не переказнишь?

— Нет, всех нельзя.

— А ведь плохо царю без народа, одному против всех! — вздохнул Идомин сокрушенно. — Ты как думаешь, сын мой, кто сильнее, один или все?

— Все, — ответил Тута с убеждением и вдруг спохватился: — «Что он меня допрашивает?»

— Жаль брата моего возлюбленного! — вздохнул Идомин еще сокрушеннее. — Спасти его нельзя. Погибнет сам и других погубит. Глупы люди и злы: жить в мире не могут, должны воевать. Война им лучше мира. Ты как думаешь, сын мой, всегда будет война?

— Всегда, — опять не удержался Тута, ответил искренне.

— А если так, не устоять Атону против Амона, — продолжал Идомин. — Велик Ахенатон пророк, из рожденных женами не было большего. Но малые пожрут великого, все — одного. «Люди едят плоть мою», знаешь, о ком это сказано?

— О Сокровенном, чье имя несказанно, — повторил Тута опять, как школьник скучный урок: помнил, что это сказано в Книге Мертвых, об Озирисе, боге растерзанном.

— Да, о Нем. Великая Жертва, от начала мира закланная — Он, Радость Солнца, Сын Солнца Единственный — Ахенатон Уаэнра! — воскликнул Идомин, и глаза его вдруг вспыхнули таким исступленным, почти безумным огнем, что Туте сделалось страшно.

Слава Отцу Несказанному!

Слава Сыну Закланному!

Слава Тебе, Великая Мать! — произнес царь уже по-критски, подняв руки к небу молитвенно.

И вдруг опять наклонившись, шепнул Туте на ухо:

— Хочешь быть царем?

Тута вздрогнул, отшатнулся.

— Мне царем не быть.

— Почему?

— Есть другой наследник, Заакера, супруг старшей дочери царя.

— Сегодня он, а завтра ты.

Колючие глазки вонзились в него, как раскаленные иголочки.

— А если будешь царем, не скажешь: «Мир лучше войны»? — спросил Идомин.

— Что говорить о том, чего не будет, — вздохнул Тута, и глаза у него вдруг загорелись, кулаки сжались. — Будь я царем, проучил бы я всю эту сволочь как следует!

— Какую сволочь?

— Хабири нечистых, Хетеян разбойников!

— Не они страшны.

— А кто?

— Люди Севера, Железные. Слышал о них?

— Слышал: Данауны, Дардануйи, Илиуны, Пулазати, Ахаваши, — назвал Тута имена полудиких, для Египта еще баснословно далеких племен: Данаев, Дарданцев, Илионян, Пелазгов, Ахеян.

— И о брате о моем, Сарпедомине, слышал?

— Слышал. Он к ним бежал, к Железным?

— К ним. Хочет их вести на меня, за мать отомстить. Но видит Великая Матерь, чист я от крови матерней! Не я ее убил, а он. И моей души ищет, злодей, братоубийца. Будь он проклят, проклят, проклят! — шептал Идомин, с ужасом выставив руки вперед и оглядываясь на дверь, как будто за нею был брат.

— Горе нам, если придут Железные! Сначала нам, а потом и вам горе! Все сметут, разрушат, не оставят камня на камне. Придут из ночи Железные — и наступит железная ночь — конец всему!

— Что же делать? — спросил Тута.

— Быть вместе. Вместе мир спасем. Тебе — земля, мне — море. Хочешь?

— Хочу, — прошептал Тута, закрыл глаза, и опять показалось ему, что он летит.

Царь встал с престола, подошел к Туте, положил руки на голову его и произнес торжественно:

— Радуйся, брат мой возлюбленный, царь Египта, Тутанкамон!

ПАЗИФАЙЯ

I

Игры быков шли на Кносском ристалище.

Вырубленные в скале отлогого холма, выложенные известняковыми плитами скамьи для зрителей подымались полукругами над продолговато-круглою, песком усыпанною площадью. В середине их высился царский шатер лилового пурпура на золоченых шестах с двойными секирами-лабрами. Исполинская серебряная бычья голова сверкала над шатром. Нижний полукруг скамей покоился на кипарисовых столбах, с темными между ними проходами в стойла быков.

Узкая полоска моря синела с одной стороны, а с другой — мглисто-голубые очертания горы Кэратийской напоминали обращенное к небу лицо великана — умершего бога Адуна, в чью славу и совершались игры быков.