Розанов

Новизна и сущность Некрасова заключаются в том, что он не был писателем, что писателем ему быть — только «случалось». В литературу он «пришел», был «пришельцем» в ней, как и в тогдашний Петербург «пришел», с палкою и узелком. Пришел добывать, устроиться, разбогатеть и быть сильным. Как ему были совершенно чужды «дворцы» князей и вельмож, — он в них не входил и видел лишь с «парадного подъезда», — так он был чужд и почти не читал русской литературы и не продолжал в ней никакой традиции. Все эти «Светланы», баллады, «Певцы во стане русских воинов», все эти Онегины и Печорины были чужды ему. Литература начиналась для него с современности, — с Белинского и Добролюбова. Это как у предпринимателя: «История торговли начинается с открытия моей лавочки», а история литературы для страстного журналиста «начинается собственно с нашего журнала».

Тут вся литература ахнула, говорит Розанов, потому что почти вся она осталась «за флагом». Но тем более приветствовали его юные читатели, читавшие и знавшие ровно столько же, сколько Некрасов, а порою даже меньше его. «Пусть Жуковский поет про Ивиковых журавлей, для понимания которых еще надо справиться с мифологией: мы будем читать Некрасова, который нам пишет „Мороз, Красный нос“, вещь забавную, трогательную, над которой и поплачешь и посмеешься».

До Некрасова никто не писал так цветисто, натурально и верно, утверждал Розанов. Это более ярко, пахуче и «по-деревенски», чем у самого Толстого, и несравненно превосходит «красные вымыслы» Тургенева, не говоря уж о «стариках эпохи Жуковского».

Что такое Жуковский? Для князя Вяземского, для Пушкина — это «святое имя». Но Некрасов «просто его не читал, и Жуковский ему никогда даже не приходил на ум».

Это розановское утверждение вызвало раздраженную критическую реплику В. Е. Евгеньева-Максимова, рецензией на книгу которого о Некрасове была статья Розанова. Некрасовед напомнил известный факт, что молодой Некрасов «одно время благоговел перед Жуковским, носил ему свои стихи на просмотр»^[59].

Однако Розанова никогда не интересовали чистые факты. Его интересовали «идеи». Противопоставление Некрасова Жуковскому нужно было ему по одной простой причине: показать «колоссальный разрыв», который произвел Некрасов со старой поэтической традицией, чтобы создать «подлинную литературу подлинной, а не вымышленной Руси». Но при этом, как однажды заметил Розанов, «дойти до книги и раскрыть ее и справиться — для меня труднее, чем написать целую статью. „Писать“ — наслаждение: но „справиться“ — отвращение. Там „крылья несут“, а тут — должен работать: но я вечный Обломов» (81).

Магия некрасовского стиха зачаровывала Розанова. «Некрасову как-то удалось дать „стиль всей Руси“… Стиль ее — народной, первобытной, почти дохристианской… Стиль этой глыбы неустроенной, этой силушки, этого таланта»:

Холодно, странничек, холодно,
Голодно, странничек, голодно.

Некрасов виделся Розанову вне литературы, вдали от нее: «Он — будто зверь, бродящий по окраине города в темной ночи и щелкающий зубами на город. И к утру — причесался, прилизался и вошел в город, но с ночным чувством: сел за стол и начал играть в карты, взял перо и начал писать стихи».

Последнюю статью о Некрасове, посвященную его письмам, Розанов закончил знаменательными словами: «О Некрасове будут еще много, очень много писать»^[60]. И, как всегда, оказался прав.

Некрасов не был единственным кумиром нижегородских гимназистов. В умонастроениях гимназистов царила «писаревщина», и ученики даже в разговорах старались подражать слогу Писарева. Увлечение Писаревым, начавшееся у Розанова еще в Симбирске, к тому времени прошло. Однажды в шестом классе он пришел к своему товарищу в гости, увидел у него том Писарева и захотел перечитать. Но все писаревские мысли и самое изложение показались ему до того скучными и ненужными, что с этого дня он как бы забыл, что существует Писарев.

В седьмом классе гимназии Василий стал читать переводы английского философа-позитивиста Герберта Спенсера («Воспитание умственное, нравственное и физическое») и был поражен глупостью автора — самой души авторской, а не только глупостью отдельных мыслей. «Он с первой же страницы как бы читает лекцию какой-то глупой, воображаемой им мамаше, хотя я убежден, что все английские леди гораздо умнее его. Эту мамашу он наделяет всеми глупыми качествами, какие вообразил себе, т. е. какие есть у него и каких вовсе нет у англичанок. Ей он читает наставления, подняв кверху указательный перст. Меня все время (гимназистом!) душил вопрос: „Как он смеет! Как он смеет!“ Еще ничего в то время не зная, я уголком глаза и, наконец, здравым смыслом (гимназиста!) видел, чувствовал, знал, что измученные и потрепанные матери все-таки страдают о своих детях, тогда как этот болван ни о чем не страдал» (116).