Рот, полный языков

Перед глазами плясали картинки воспоминаний. Он заправляет «Симун» на пустынном летном поле Ле-Бурже, откинув в сторону кровавый труп механика — друга, который пал смертью храбрых прямо на насос. Разгоняется по полосе, усеянной телами, в плохую погоду, без второго пилота; перелет будет трехдневным, если все пойдет по плану. Летит над просторным кладбищем, кое представляла собой Франция, каждый город — некрополь. Разум свободен, чтобы принять ужас мировой трагедии. Внизу под ним показались безбрежные воды Средиземного моря; в эти часы, как он уже некогда описывал, нет ни малейшей уверенности, что тебе принадлежит хоть что-то в этом мире. Завидев знакомое излюбленное побережье севера Африки, он следует испытанным курсом авиапочты на Алжир. Движется на восток, а потом сворачивает на юг, руководствуясь так называемым чутьем — инстинктом летчика. Приближалась ночь, а с ней темнота, которую он некогда так любил за соблазнительное помаргивание лампочек на приборной доске. Теперь всё казалось насмешкой. Глаза болели от усталости, словно забились песком, во рту стоял вкус чрезмерного количества выкуренных сигарет и бренди, который он пил большими глотками из термоса. Первый рассвет, посадка для заправки в городе Малакаль на Ниле, где местные жители были потрясены, увидев до сих пор живого белого. Затем обратно в воздух, где бесконечность пейзажа разворачивалась, как скрученная в бобину кинопленка, спрятанная за горизонтом. Проглотив на закате две таблетки бензедрина, он продержался до следующего рассвета, заправился в местечке Юба (на миг ему показалось, что не Юба, а Юби — тот первый почтовый перелет лучших дней жизни, ныне затерявшийся в ностальгической дымке). Третий восход после двадцати четырех часов, тотчас ушедших в забытье из-за бензедрина. Перед ним предстала равнина Грейт-Рифт со стадами диких животных, населявших ее в таком изобилии, что казалось: природа восстанавливала равновесие после рокового поражения человечества.

Заметив наконец зеленое поле, он молился, чтобы оно было недалеко от его места назначения. И вот, пытаясь не терять контроль над самолетом, несмотря на покидающее его сознание, он не справляется с управлением и проделывает изуверскую борозду на груди матери Земли.

Сент-Экс вытащил из-под простыни большую перепачканную в машинном масле руку и дотронулся до лица с грубыми, но привлекательными чертами, до своей монашеской тонзуры, которая не была выбрита по его воле, а являлась лысиной — характерным признаком их семейства. Как он попал из разбитого самолета в постель? Сент-Экс приподнял нежную простыню и вспомнил старую экономку в своем доме в Сент-Морице: как она, Маргарита Шапэ, без конца штопала белье. Мысль о ней улетучилась столь же быстро, как и пришла. Его крепкое тело (соматотип Сент-Экса окрестили как style armoire 'a glace, или «неотесанный громила») было облачено в щегольскую пижаму из зеленого шелка с гербом на груди. Невероятно! Удача не покинула его.

Сколько крушений и вынужденных посадок он пережил? Мелких неполадок было так много, что он их даже не помнил, это часть работы, однако крупные остались в памяти со всеми деталями. Ливийская пустыня, болото на Индокитайском полуострове, залив у Сент-Рафаэля, взлет в Гватемале (последний бесславный случай произошел из-за перегрузки самолета, который он должен был сам дважды проверить, не полагаясь на Превоста) оставили в нем чувство неумолимой беспомощности, которое наверняка только усилится со следующей аварией — а она не заставит себя ждать. Однако Сент-Экс не печалился и не испытывал жалости к самому себе! Он жив, разве не так? А многие — миллионы! — погибли. Мать, сестры, Консуэла, Луиза, всего его малютки, женщины, которых он обожал. Увидеть бы их на секунду или ночку. Бог мой, какое расточительство! Вымирание уникальных миров внутри человеческого мозга…

В дверь осторожно постучали, прервав грустные мечтания Сент-Экса. Он хотел разрешить войти, но долго неиспользованные голосовые связки издали лишь хрип.

Хрип был принят за приглашение, и дверь широко распахнулась. Через порог переступил красивый блондин в шотландской юбке. За ним вошла процессия слуг с подносами еды, инструментами для бритья, полотенцами, смоченными горячей водой, и корзинами со свежим бельем.

— Джосс Эррол, — представился молодой человек. — Слуги услышали, что вы проснулись, и позвали меня. Как вы себя чувствуете?

От запаха еды в пересохшем горле появилась слюна, и к Сент-Эксу понемногу вернулся голос:

— Прошу извинить меня, мсье Эррол, но я говорю только по-французски.

Тотчас переключившись на другой язык, Джосс продолжил на ломаном местном наречии:

— Конечно же, всем хорошо известны и любовь Сент-Экзюпери к родному языку, и мастерство, с которым он им владеет. Боюсь, мой французский, которому я обучался в Итоне до отчисления, на данный момент несколько запущен.