Ростов. Лабиринт

Макар еще раз повторил в уме нужную дату — двадцатое мая одна тысяча девятисотого года — и шагнул в холодное стекло, ставшее вдруг податливым, как желе. Споткнулся и упал — здесь постамента не было, линза будто висела в воздухе. Да и в зале темнее — не все лампы горели. Шипя сквозь зубы от боли в отбитых коленках, Макар поднялся на ноги. Оглянулся. Изучил отражение растрепанного себя — с разбитым носом и дикими глазами. Видок — закачаешься.

Пора идти. Сунул руку в карман за черепахой и похолодел. Ее не было. Следующие полчаса Макар провел, ползая на четвереньках возле линзы. Бесполезно. Черт. Это что, плата за проход? Что еще Карина не успела ему рассказать?

Задача усложнялась. Теперь придется следовать поворотам лабиринта, терять и находить нужный маршрут, потратить неизвестно сколько времени, да еще при этом... Макар вскочил и чуть ли не рысью припустил по коридору. Да еще при этом не попасться на обед Пахаку. Которого здесь уж точно никто не будет сдерживать.

* * *

Макар совсем измучился, когда тоннель вывел его к точке, где, как утверждал маршрут на телефоне, должен быть выход. На шершавой каменной плите поблескивала ручка. Настоящая дверная ручка.

— Попробуем?

Осторожно нажал на нее. В глубине стены хрустнуло, и плита — размером с дверной проем — уехала в сторону. В нос шибануло кислятиной, рыбным запахом, но главное — сквозняк. Сквозняк! Раз подул ветер, свобода близко!

Макар рванулся вперед, пробежал анфиладу полутемных каморок и комнатушек, поскальзываясь на чешуе и рыбьих потрохах, толкнул еще одну дверь, выскочил на улицу. И застыл, как истукан. Вокруг складов толпился народ: носильщики, рабочие, рыбаки, оборванцы и босоногие мальчишки, громко переругивались и кричали, лаяли собаки, а над рекой, если глянуть вниз, вдоль деревянных мостков, шумел порт. Сзади ухмылялся окнами рыбный склад купца Максимова, первого городского миллионера и гласного казака городской думы. Склад, согласно пожарным сводкам дотла сгоревший в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году.

За следующие полчаса Макар просто одурел. Хотя он бодрился и хорохорился, твердил сам себе: «Май тысяча девятисотого — это тебе не февраль сорок второго!» — но все равно, оказавшись здесь, почувствовал себя неуютно. А точнее — ошалел от шумной улицы, от горластых парней — «Поберегись! Зашибу!» — медленно и натужно идущих по двое с огромными плитами черного камня, как муравьи, от верхних складов к набережной. От пароходных гудков, от чаячьей ругани, которая чуть не заглушала людскую, от малолетнего карманника, который попытался подрезать у Макара телефон и был пойман за руку в последнюю секунду, еще бы чуть-чуть — и того. От вони мазута, рыбы, немытого тела, от дыма чадящих свалок и чистого, тонко-прозрачного аромата листвы.

Здесь привычные, вдоль и поперек исхоженные Парамоновские склады вместо того, чтобы быть декорациями для фотографов и любителей городского перформанса, жили. Как будто Макар и город поменялись ролями, Шорох стал фоном — растерянным и непонимающим, а дома и улицы превратились в главных героев.

И все же где-то в глубине ошарашенной души рядом с удивлением нарастал восторг. Дикий, бесшабашный восторг. Вместо того чтобы искать прапрадеда, хотелось расстегнуть куртку, заломить картуз, которого не было, и идти гулять по узким улочкам, пиная камушки, чувствуя себя не статистом, а главным героем исторической хроники. Это вам не кино и даже не 9D! Безрассудное веселье и злость — и где там ваша конка? Эх, прокачусь!

* * *

Он подошел к окну склада, присел на край мешка рядом с прыщавым мужичком. Проследил за его взглядом. Тот таращился в окно и подвизгивал от возбуждения. Было отчего. За стеклом поджарый рыжий кот метался по столу, перекусывая крысам шеи. Каждый успешный выпад сопровождался ревом толпы. Белобрысый парень с дочерна загорелым лицом и свернутым набок носом протянул Макару картуз — будешь, мол? Макар набрал оттуда горсть непрожаренных, крупных семечек, перещелкал с десяток и ухмыльнулся. Сплюнул на землю липкие кожурки, провел ладонью по волосам — ох же ж, что у него на голове творится?! — и наконец почувствовал себя «в кадре»... Но не тут-то было.

На пристани закричали — сначала взрыв голосов, громкое оханье толпы, а потом... вой — нечеловеческий, выворачивающий нутро наизнанку, звериный. Тут и конец крысиному бою, позабыты вмиг и Яшка Медный, и поставленные на него пять рублей — зрители вскочили и устремились к новому «спектаклю». Макар побежал со всеми, на автомате.

Откровенно говоря, он терпеть не мог этот уличный инстинкт — окружать аварию или драку, перешептываться, бессмысленно топтаться вокруг, щелкать фоточки на телефон и сразу же выкладывать их в блог, смаковать чужое несчастье. И поглаживать свое маленькое, трусливое чувство самосохранения — «не со мной, не со мной случилось — и хорошо, и ладненько!». Можешь помочь — помоги, не можешь — проходи, чего глазеть-то? Макар скрипнул зубами. По-хорошему нужно было развернуться и уходить, но что-то стыдное, нутряное, пекущее под ложечкой тянуло его — хоть глазком взглянуть, что там?