Росстань

— Что же вы меня на чистое положили?

— А мы гостей не под порог ложим…

— Да вот, — Касьян показал на серое пятно на подушке и с хрустом стал чесать заросший подбородок.

— Ты хоть помнишь, как сюда попал? — громогласно спросил Семен.

Лицо Касьяна стало напряженным.

— Помню вроде.

— Ну-ну…

Касьян шел тогда всю ночь. А уж перед самым рассветом, когда Касьян совсем перестал понимать, где он идет, на охотников наткнулся выехавший за сеном директор беренчеевской школы. Это еще Касьян помнит, а после — в памяти провал.

— Мы тебя сонного и в избу затащили, — сказал Касьяну Семен.

— Касьяша, а я баню вытопила, — Соне хочется сказать гостю приятное. — Пойдешь сейчас?

— Горит тело. Пойду, конечно.

— Может, перекусишь вначале малость. По рюмашке выпьем, — начал было Семен, но жена остановила его.

— Тебе лишь бы выпить. Не терпится.

— Я в баню сперва. То ведь не зря сказано: сытый в баню не ходи, голодный — не купайся.

Касьян встал, накинул на себя полушубок и, чувствуя боль во всем теле, шаркая ногами, вышел за дверь.

С крыльца Семенова дома хорошо видно все село. Дома, школу, клуб, почту с высокой антенной на крыше. В школе, видно, кончились занятия, ребятишки высыпали на улицу, и Касьян удивился: ребятишек-то сколь, не то что в Чанинге. Откуда-то из-за избы вывернулись собаки — Касьяновы и Тришкины. Они радостно помахивали хвостами, скалили белозубые пасти. Касьян вдруг вспомнил о Сивом и пошел к сеннику. Сивый уже отдохнул хорошо, высоко держал голову. Касьян похлопал конька по крупу и, окруженный собаками, пошел к бане.

— Да мойся ты скорей, — крикнул с крыльца нетерпеливый Семен.

В теплом предбаннике Касьян увидел стопку чистого белья, чистые штаны, рубаху. Все Семеново. А могло быть свое, окажись он в Чанинге. Всегда после промысла Касьян шел домой, а в этот раз не получилось.

Для Касьяна в этом что-то неправильное есть: с промысла в другую деревню идти. А не идти нельзя было — помереть Гришка мог.

Касьян сел на широкую лавку, сгреб в горсть жесткую бороду, прикрыл глаза. Он сидел и думал, и никто не мешал ему думать. Из приоткрытой двери парной наносило сухим жаром, запахом березовых веников, горьковатым дымом прогорающих дров. Он сидел долго, и могло показаться, что Касьян заснул.

Потом он, словно что-то решив для себя, шумно вздохнул и стал раздеваться. Торопливо, чувствуя во всем теле зуд, сбросил подштанники и, радостно покряхтывая, почерпнул ковш холодной воды, плеснул на раскаленные камни. Камни ухнули горячим паром, воздух стал плотным и вязким, стало трудно дышать, но Касьян почерпнул еще ковш воды и снова плеснул на каменку.

Через час с блаженной улыбкой, блуждающей на лице, Касьян вывалился из бани. Голова закружилась на свежем воздухе. Мир для Касьяна стал добрым, радостным, зыбким.

— Благодать-то какая.

Семен сидел уже за столом, крепко упершись локтями в дощатую столешницу.

— С легким паром тебя! Не угорел?

— Будто на десять лет моложе стал. Пуд грязи…

Семен говорит громко. Привычка. Вот уже лет десять, как он работает мотористом — дает деревне свет. Работа спокойная, но в шуме. Вот и привык кричать. Когда-то Семен ходил в штатных охотниках, но соблазнился твердым заработком моториста. «А потом, всегда сытый, в тепле, чистый», — это Семен так говорит. Хотя осенью, когда охотники на промысел уходят, Семен становится скучным, мрачнеет.

— Выпьем? Царь Петр Первый говорил, что после бани хоть укради, да выпей.

— Для тебя этот царь ой как подошел бы, — не удержалась Соня.

Братья стукнулись стаканами — звук глухой, стаканы чуть ли не до краев налиты, — разом выпили. Соня присела на краешек стула — врачи ей запретили водку, и она не пьет, — пододвигает гостю соленые краснокожие рыжики, мороженую, пересыпанную сахаром бруснику. Частит словами:

— Ешь, Касьяша, ешь. Рыжики, брусника, сохатиный язык вот. Не обессудь. Чем богаты — тем и рады. В магазине хотела какую консерву взять, да нету хорошей. Взяла, какая есть. Ешь, ешь. Сейчас у меня пельмени закипят…

— Да не стрекочи ты сорокой, — перестал жевать Семен. — Голова болит.

Соня подолгу на одном месте не сидит. От стола к печке. (Ой, дров в печь надо подбросить, печь прогорела.) От стола в сени. (Ой, у меня там мороженые сливки есть. Забыла на стол поставить. Памяти вовсе нет.)

Успевает и в окно посмотреть.

— А эвон директор школы по улице идет. К нам, поди.

— К нам — не к нам… — прильнул к окну и Семен. — Выскочи, пригласи.

— Хорошо бы пригласить, — подает голос Касьян.

— Надо, чтоб Семен вышел. Как-никак хозяин.

— Давай, давай, — командует Семен.

Соня накинула платок на голову, выскочила за дверь. Через двойные стекла слышно, как звонко она кричит, и видно, как зазывно машет рукой.

Соня забежала в избу и, шепнув: «Идет», кинулась к шкафчику с посудой, за рюмками.

— Звать-то директора как? — спросил Касьян Соню. — Забыл я. Соня ответила шепотом:

— Геннадием Ивановичем. Он простой мужик, хороший. Он и белочить даже ходит.

Касьян вылез из-за стола, встретил гостя у порога: как-никак это он подобрал в тайге и в село привез Гришку и его, Касьяна, полусонного, полудохлого.