Rossija (reload game)

Тот факт, что приговор "главным преступникам" был вынесен на основании безупречной доказательной базы и при строжайшем соблюдении процедуры, отметили все независимые иностранные наблюдатели (среди которых хватало недоброжелателей и даже прямых врагов московитов). И это при том, что народ-то тогда дружно и громко требовал "рассадить на осиновые колья всех этих упырей, поголовно" - по одному лишь факту "принадлежности к преступным организациям", и всё это "крючкотворство" с доказыванием индивидуальной вины в тот момент совершенно не встречало общественного понимания... Впрочем, мы отвлеклись от темы.

Итак, третье: last but not least - последнее по счету, но не по важности. Как уже сказано, картину процесса над Курбским историки нарисовали, суммировав целый ряд разрозненных свидетельств весьма различной надежности. Их источники - донесения и мемуары дипломатов и иных иностранцев, находившихся тогда в Московии, Новгороде и Ливонии; кое-что известно и от самих московитов (например, от дьяка посольского приказа Кураева, бежавшего в Ватикан). Но в этом списке - внимание! - нет ни одного новгородского источника; вот реально - ни единого!

Это, конечно, вовсе не означает, что имя полководца-перебежчика было в Новгороде под запретом: кости ему и до того перемывали постоянно, а реакция публики на его гибель варьировала от откровенно злорадной ("Собаке собачья смерть!" - с непременным цитированием оказавшегося пророческим Иоаннова указа о том перебежчике: "Собакой потек, собацки и пропадет") до скорее иронической (типа: "Предательство - хреновый бизнес", "Что, сЫнку, помогли тебе твои москали?"); но всё это - без никакой конкретики. Грозный же ограничился на сей предмет сухим замечанием, что Курбский "пал жертвой грызни внутри Московской клики" (против чего не возразишь, и что может трактоваться как угодно), а переписку свою завершил кратким некрологом: он-де, "оставляя в стороне предметы политические и моральные", сожалеет об утраченном корреспонденте, "чьи мысли, как к ним ни относись, были яркими и нетривиальными".

Говоря об "отсутствии новгородских источников", мы имеем в виду вот что. Ни одно тамошнее официальное лицо или ведомство, из обладавших по долгу службы доступом к соответствующей информации (Джуниор, скажем, или Висковатый, или хотя бы Басманов-старший), не проронили ни слова о конкретных деталях произошедшего в Москве - так что на той обширной поляне историкам поживиться оказалось совершенно нечем. Новгородом не было предпринято даже попыток использовать эту историю для пропаганды - что уж явно напрашивалось. И этот "заговор молчания" выглядит весьма странно.

Называя вещи своими именами, историческая наука оказалась тут в полном тупике. В коем она и пребывала вплоть до появления на сцене легкомысленного оксфордского аспиранта Роджера Уилкинсона - Веселого Роджера по своей итонской кликухе.

4

Уилкинсон и вправду был веселым авантюристом, опоздавшим родиться, по собственной оценке, минимум лет на полтораста. До того как остепениться, занявшись в Оксфорде историей Елизаветинской эпохи (как самой близкой ему по духу), сей отпрыск сталелитейного магната фотографировал белых акул без страхующей клетки, волонтёрил на эпидемии Эболы в Конго и сплавлялся в одиночку по сибирским рекам пятой категории сложности - откуда, как уж водится, привез в итоге жену, красавицу-и-умницу. По его словам, только там, в Сибири, он и чувствовал себя по-настоящему комфортно - среди таких же вот "парней с левой резьбой".

Неудивительно, что в рамках избранной им эпохи он решил заняться как раз Первым русско-английским альянсом: "роман в письмах" между Елизаветой и Иоанном, героические "Балтийские конвои", и прочее в том же духе. И понятно, что пройти мимо истории Курбского - причем именно в ее романтическом, байроновском, варианте (получившем вроде бы внезапное полу-подтверждение в виде московской тайнописи) - он не мог никак. Заметим в скобках, что только такой вот авантюрист и мог вписаться за "теорию шпионского триллера", остававшуюся, повторим, для исторического мейнстрима уделом "полоумных конспирологов".