Российские университеты XVIII – первой половины XIX века в контексте университетской истории Европы

В. М. Котельницкий, многократно избиравшийся в 1810—20-е гг. в Москве деканом медицинского факультета и принадлежавший также к профессорам, которые получили кафедру в 40 лет, но обладавший притом оригинальным характером и любимый студентами, очень точно выразил в нескольких афоризмах атмосферу тогдашней профессорской корпорации. Когда его спрашивали, будет ли он читать лекции по собственному руководству или по книге известного автора, он отвечал, что «будет читать по Пленку (автор учебников по медицине XVIII в. – А. А.), что умнее Пленка-то не сделаешься, хоть и напишешь свое собственное». В этом высказывании замечательно полнейшее неверие и безысходность относительно возможности самостоятельных научных исследований в университете. Еще ярче это читается в замечании Котельницкого относительно подающего надежды молодого ученого, только что вернувшегося из-за границы и полного научных планов: «Ну, не хвалите прежде времени, – поживет с нами, так поглупеет».[1107]

Свой диагноз, притом весьма авторитетный, состоянию российских университетов в 1810—20-е гг. поставил тот самый Г. Ф. Паррот, который, как было показано выше, стоял у истоков университетской реформы начала XIX в. Еще в 1803 г. он сформулировал для Александра I главную задачу этой реформы: «Целью является дать русской нации подлинно национальные университеты. Образование должно, наконец, укорениться. Чтобы достичь этого, нужно подготовить множество обученных людей, которым можно было бы доверить просвещение нации, не привлекая иностранцев»[1108].

В 1827 г., закончив службу в Дерптском университете и перейдя в Петербургскую Академию наук, Паррот отправил императору Николаю I (который так же прислушивался к его мнению, как и Александр I) записку «Memoire sur les universit'es de l'intereur de la Russie» («Об университетах внутренней России»), где, в сущности, признал провал в достижении поставленной выше цели. Паррот доказывал во всех смыслах недостаточное состояние университетов в Москве, Казани, Харькове и Петербурге, которые в течение 25 лет стоили правительству уже более 10 млн. руб., но не произвели того, что от них ожидалось – «класса природных русских профессоров, истинных, достойных сего имени ученых».[1109] Тех, кто сейчас работал в российских университетах, Паррот не считал учеными и предлагал разом отправить на пенсию (а Петербургский университет как самый несостоятельный вообще закрыть), после чего начать широкую программу подготовки отечественных профессоров за границей.[1110]

Итак, зафиксировав, что внутреннее состояние российских университетов во второй половине 1810-х и в 1820-е гг. по многим оценкам не соответствовало тем надеждам, которые возлагали на них творцы реформы «дней Александровых прекрасного начала», обратимся к внешним условиям – правительственной политике в данный период, которая также не благоприятствовала поступательному развитию российских университетов.

Как показал анализ, проведенный в предыдущих параграфах, одним из основных содержательных моментов реформы начала XIX в. явилось то, что образцами для организации высших школ в России, несмотря на охвативший Европу университетский кризис, были избраны немецкие университеты (правда, с некоторыми коррективами в духе утилитаризма). Теперь же, после наполеоновских войн, именно этот момент был пересмотрен, а утилитарные принципы все громче зазвучали в политике министерства народного просвещения и, тем самым, вновь, как это уже было в других европейских странах, ставили под сомнение самый смысл существования университетов в России.

К изменениям в идеологии правительство приступило еще в период заграничных походов, когда русская армия, а с ней и император Александр I, и многие сановники находились в Европе, где с удивлением и настороженностью обнаружили, что немецкие университеты, немало поспособствовав освобождению Германии, стали почвой для новых политических идей. Их роль как образцов для России поэтому требовала переосмысления.