Роскошь нечеловеческого общения

"Что же он, шоферу собственному не доверяет, что ли?" - подумал Журковский, но спрашивать об этом не стал. Суханову виднее.

На улице начало темнеть.

Суханов вытащил из кармана радиотелефон.

- Але, это я. Слушай, Костя, завтра с утра... - Он повернул голову к Журковскому. - Вы будете с утра дома, Анатолий Карлович?

- Надеюсь, - улыбнулся Журковский.

- Хорошо. Значит, завтра утром, пожалуйста, компьютер, ну тот, оперативный... Ты его, кстати, подготовь, чтобы сразу можно было работать. Так вот, машину и все бумаги по английскому проекту привезешь по адресу...

Суханов вопросительно посмотрел на профессора, и тот продиктовал свой адрес прямо в протянутую ему трубку.

- Понял, Костя? Меня сегодня не будет. Все, до связи.

Когда машина Суханова подъехала к даче мэра, было уже совсем темно. Начиная с середины августа, дни стремительно сжимались, словно выдохшись после солнечного буйства, которое последние годы каждое лето обрушивалось на Город, путая все понятия о географии и климатических поясах, - вероятно, действительно начиналось то самое глобальное потепление, о котором столько говорили синоптики. Северный Город летом превращался в раскаленные каменные ущелья, жители задыхались от духоты и проклинали жару, которая долгими зимними месяцами казалась им желанной и в буквальном смысле слова спасительной.

Каждый год горожане с нетерпением ждали лета, замерзая под нескончаемыми ледяными ветрами, которые, словно кусками рваной жести, хлестали по лицам пешеходов и мокрыми щупальцами сквозняков проникали в подъезды, квартиры и офисы. Трехмесячная темнота, в которую погружался Город зимой, изматывала, лишала сил и к весне доводила до состояния полной апатии.

Но летом природа поистине начинала сходить с ума. Солнце заливало улицы удушающим зноем, воздух сгущался и замирал, даже ветер с моря не приносил живительной прохлады. Подошвы туфель вязли в плавящемся асфальте.

В этом году с первыми днями осени летний зной как будто выключился, словно кто-то, сверившись с календарем, щелкнул клавишей кондиционера. Солнце потускнело, сумерки с каждым днем наступали на несколько минут раньше, а горожане в одночасье сменили рубашечки с короткими рукавами и "бермуды" на свитера и осенние плащи.

Фары выхватили из темноты забор.

"Новый, - отметил Журковский. - Прежде его не было".

Машина въехала в распахнутые ворота и сразу же остановилась. Дачный участок у мэра был небольшой, но две машины впритык перед домом умещались. "Мерседес" Суханова замер, едва не клюнув бампером высокий джип, серой громадой преграждавший путь к крыльцу.

В окнах двухэтажного деревянного дома горел свет.

- Коля, посидишь здесь, - полувопросительно, но с интонациями приказа сказал Суханов водителю.

Тот молча кивнул.

- Пойдемте, Анатолий Карлович.

Дача, насколько Журковский мог разглядеть ее в свете фар, не изменилась с тех пор, как он был здесь в последний раз. Он ожидал увидеть обычный уже для середины девяностых "новорусский" дом - красный кирпич, башенки, стрельчатые окна, флигельки, теплицы, все, чем тешат себя мгновенно разбогатевшие или просто получившие доступ к "кормушке" простые русские люди, не отягощенные богатой фантазией и стремлением к оригинальности. Однако деревянная двухэтажная дача, которую супруги Греч приобрели в начале восьмидесятых, вовсе не походила на кричащие, заявляющие на всю округу о своей респектабельности и "крутости" постройки "новых русских".

Скрипнула дверь, на крыльце показался человек. В темноте Журковский не мог ни разглядеть его лицо, ни угадать личность по фигуре. В то же время незнакомец определенно кого-то напоминал, но в том, что это был не Греч, Анатолий Карлович был совершенно уверен.

"Охрана, должно быть", - подумал Журковский.

- Суханов, ты, что ли? - спросил человек каким-то очень уж знакомым голосом.

- Я, я. Кто же еще? Что, не ждали?

- Ну здорово, здорово!

Незнакомец протянул руку и шагнул с крыльца вниз. Последовало короткое рукопожатие, затем Суханов и тот, с узнаваемым голосом, обнялись.

- Ну, пойдемте в дом... Вечер добрый!

Незнакомец шагнул к Журковскому, и тут Анатолий Карлович наконец узнал обладателя голоса, будившего в нем какие-то странные, неопределенно-счастливые ассоциации. Вышедший им навстречу человек был не кем иным, как народным, заслуженным и еще бог знает каким артистом, но все титулы и звания бледнели перед его фантастической популярностью.

Люсин был не просто эстрадником. Фразы из его миниатюр, а главное, его интонации использовались как минимум тремя поколениями не только зрителей и слушателей - десятки тысяч людей по всей стране повторяли его шутки, каламбуры и едкие замечания по самым разным поводам, части его монологов стали настоящим народным фольклором.

Теперь, правда, Люсин больше выступал за границей - количество россиян, сменивших гражданство, было уже настолько велико, а эмиграция, прежде делившаяся на "волны", текла ныне такой полноводной, спокойной и мощной рекой, что аудитория у Люсина была практически в каждой из стран, относящихся к когорте "развитых".