Роща Аштарот

Но сильнее всего было то, что голос казался бездомным. Когда лезвия топоров вспыхнули на солнце, лес словно похудел, и нежный дух умолял о милосердии и краткой отсрочке. Он, казалось, говорил о столетних долгих скитаниях в безжалостном и грубом мире и о последнем найденном своем прибежище. В нем не было ничего страшного, ничего греховного. Все, что для семитов было злой тайной, для меня, белого человека, оказалось утонченно-красивым и изысканным. Джобсон и остальные не слышали голос, только я, чувствующий прекрасное, улавливал безнадежную грусть его. Вселявшее в Лоусона страсть, во мне только сжимало сердце. Это было трудно вынести. Когда деревья рухнули и рабочие отерли пот со лба, я ощутил себя убийцей невинных детей и добродетельных жен. Слезы катились по моим щекам. Не раз я собирался отменить работу, но лицо Джобсона, сурового пророка Илии, удерживало меня. Теперь я верил в силу пророков и знал, почему люди иногда закидывали их камнями.

Последнее дерево упало. Одинокая башенка, лишившись защиты, стояла обесчещенной святыней. Я услышал голос Джобсона: «Т’перь мы должны взорвать ийо. Заложим под нийо с ч’тырех сторон д’намит. Вы нехорошо выглядите, сиа. Пойдите, присядьте на возвышении».

Я поднялся на склон и прилег. Я видел, как рабочие разбежались, и понял, что взрывные работы начались. Всё это походило на глупый сон, не имеющий отношения ко мне. Лишенная прибежища богиня все еще молила меня. Голос был мучительно невинным. Так же, должно быть, страдал добросердечный инквизитор от стонов и просьб мученицы. Я знал, что убиваю редкую и невосстановимую красоту.

Я лежал, подавленный и ошеломленный, и сама Природа, казалось, молила о своем божестве. Солнце в небесах, плавные линии холмов, синие тайны далеких равнин были пропитаны ее мягким голосом. Я горько презирал себя. Я был повинен в убийстве — нет, я был повинен в непростительном грехе. Я убивал невинную кротость, и не будет больше для меня на земле мира. Но я даже не пошевелился — более сильная власть сковывала меня. Голос слабел и замирал в невыразимом горе.

Внезапно вспыхнуло пламя, и дым поднялся к небесам. Раздались крики рабочих, и куски камней усеяли пространство. Когда дым рассеялся, башенки уже не было на месте.

Голос замолк. Мир погрузился в скорбную тишину. Меня тронули за ногу, и внизу я увидел Джобсона, протирающего глаза.

— Р’бота сделанау. Теперь будем вык’рчевывать. На выкапывание времени нет, прибегнем к дин’миту.

Разрушение продолжилось, а я возвратился к своим переживаниям. Я заставил себя быть практичным и разумным. Думая о ночном опыте и измученных глазах Лоусона, я решил превозмочь себя. Что сделано, то сделано — и это надо завершить. Вспомнился текст из Иеремии: «Как о сыновьях своих, воспоминают они о жертвенниках своих и дубравах своих у зеленых дерев, на высоких холмах»[17]. Я посмотрю, как они забудут эту рощу.

Мы взорвали корни деревьев, запрягли волов и стянули их в кучу. После чего рабочие начали разравнивать место. Я вернулся к нормальному состоянию — уверенность Джобсона передалась мне.

— Есть еще одно, — сказал я, — подготовьте плуги. Мы пойдем дальше царя Иосии.

В моем мозгу проносились тексты Священного писания — я был уверен, что еще одна предосторожность не будет лишней.

Мы снова запрягли волов и перепахали место, где была роща. Работа оказалась тяжелой, поскольку оставалось много камней разрушенной башни, но медлительные африканские волы сделали свое дело. Еще днем все было закончено. Мы с Джобсоном взяли мешок с солью и посеяли ее в борозды.

Последним актом стал костер из груды стволов. Они горели хорошо, а наверх мы бросили тела зеленых голубей. Птицы Аштарот были преданы почетному сжиганию.

Я отпустил озадаченных рабочих и обменялся крепким рукопожатием с Джобсоном. Черный от дыма и пыли, возвратился домой и приказал Трэверсу упаковать мои вещи и вызвать машину. Камердинер Лоусона доложил, что его хозяин мирно почивает. Я дал ему необходимые наставления и отправился мыться и переодеваться.

Перед отъездом я написал Лоусону. Я изложил стихи 23-й главы 4-й Книги Царств. И рассказал, что я сделал и обосновал это. «Я беру всю ответственность на себя, — писал я, — я замешан во всем этом больше, чем кто бы то ни было. Я сделал это во имя нашей старой дружбы — и ты должен мне поверить, это было нелегкой задачей. Надеюсь, ты поверишь. Когда ты захочешь меня увидеть, напиши — я вернусь и буду с тобой. Я думаю, ты поймешь, что я спас твою душу».