Ромашка

— Кто это пел? — спросил Людвиг, поворачиваясь к Оксане.

— Не знаю. Кажется, соседская девочка.

— Почему она замолчала?

Оксана усмехнулась.

— Она увидела немецкого офицера и испугалась.

— Позови ее. — Зачем?

— Позови, пожалуйста.

Девушка удивленно посмотрела на летчика и крикнула в сторону плетня:

— Фроська! Фрося!

Никто не отозвался. Оксана сошла с крылечка, быстро пробежала по дворику и заглянула за плетень. Девочка сидела в лопухах, низко пригнув голову, притаившись.

— Фрося! Тебя зовет офицер.

Девочка подняла испуганное, перекошенное от страха лицо.

— Я ничего… Ей–богу! Я не видела…

— Не бойся, иди к нам.

— Да я ж…

— Иди, иди, — подбодрила ее Оксана. — Он тебе ничего плохого не сделает.

Через минуту перепуганная Фрося, девочка лет девяти, босая, в стареньком запачканном платьице, стояла перед Вернером, нервно теребя пальцами кончики тесемки, служившие ей пояском.

— Попроси ее, пусть споет песню, какую пела, — сказал летчик.

Оксана пожала плечами и перевела просьбу Вернера. Фрося молчала. Она задыхалась от волнения, серые глаза умоляюще смотрели то на Оксану, то на офицера.

— Она не будет петь, — сказала Оксана. — Она боится. Зачем вам ее пение?

— Уговори ее, — попросил Людвиг. — Скажи, что я дам денег.

«Такой же негодяй, как и все они, — подумала Оксана. — Как будто не видит, что девочка парализована страхом. Деньги… Привык к тому, что все можно купить и продать».

— Фрося, не бойся. Ну, начинай. Господин офицер хочет послушать, как ты поешь. Спой немножко, и он тебя отпустит. Ну…

Девочка стиснула руки на груди и, с отчаянием глядя на Оксану, запела. Голос ее дрожал, прерывался, в нем звенели слезы. Оксана отвернулась. Она любила эту грустную песню и боялась расплакаться.

Не рад явір хилитися,

тоненьким, дрожащим голосом выводила Фрося, —

Вода корінь миє…

Ой, не рад козак журитися,

Та серденько ниє…

Фрося умолкла. Вернер вынул из кармана сложенную вдвое банкноту и протянул девочке. Фрося отшатнулась от бумажки, торопливо спрятала руки за спину.

— Пусть она возьмет деньги, — обратился Людвиг к Оксане. — Я даю ей пять марок. Скажи, что это хорошие деньги, рейхсмарки.

Оксана взяла деньги и сердито сунула их девочке за пазуху.

— Уходи!

Девочка, все еще держа руки за спиной, попятилась, не спуская испуганных глаз с офицера, затем повернулась и медленно пошла к плетню. Вероятно, Фрося не была уверена, что опасность миновала. Но как только она скрылась за плетнем, сразу же послышался пугливый топот босых ног.

— Зачем вам потребовался этот концерт, господин майор? — насмешливо спросила Оксана. — Вам понравилась песня?

— Да.

— Но ведь вы ничего не поняли.

— А ты?

— Еще бы! — презрительно поморщилась девушка. — Я прекрасно знаю их язык. Ведь я выросла здесь, на Украине.

Вернер закрыл глаза, покачал головой, словно что–то припоминая, улыбнулся.

— Послушай…

Лукаво смеясь глазами, он провел кончиком языка по губам и неожиданно запел:

Замкний все повечки,

Слодке дзеце, юш,

Пошлы спаць овечки,

И ты очка эмруж.

А–а–а, а–а–а, а–а–а!

Были собе котки два,

Шаре–буре обидва…

Оксана была изумлена: майор Вернер подготовил ей новую загадку — он пел польскую или чешскую колыбельную песню. Где он услышал эту песню, что у него связано с ней? Странный человек.

— Ты что–нибудь поняла? — спросил летчик.

— Все, — усмехнулась Оксана. — У вас, наверное, была нянька чешка или полька?

Глаза Вернера стали грустными. Он, видимо, заколебался, решая, сказать ли девушке правду или промолчать. Наконец решился.

— Нет, Анна, эту песенку пела моя мать.

— Странно… Почему она пела славянские песни?

Людвиг покраснел.

— Моя мать — полька. Да, Анна, я — немец, но мать у меня полька.

«Вот оно что, господин майор! В ваших жилах течет славянская кровь. Вы стыдитесь своей матери, краснеете и в то же время обожаете ее. Какая трагедия!..» Оксана не знала, что сказать.

Летчик по–своему расценил молчание девушки.

— Ничего не поделаешь, Анна, — со вздохом произнес он. — К сожалению, мы не можем выбирать себе родителей, но мы были бы плохими детьми, если бы отказывались от них. Я не боюсь говорить, что моя мать полька. Это знают все. Свою мать я очень люблю.

— Да, мать — святое слово, — придав лицу постное выражение, сказала Оксана. — Какая жалость! Слава богу, что она не еврейка…

В глазах Людвига мелькнул испуг. Оксане захотелось рассмеяться. У прославленного летчика есть слабое, уязвимое место. На этой слабости, пожалуй, можно будет сыграть. Оксана уже успела прочитать несколько книг о расах и неплохо разбиралась в этом вопросе.

— Вам не надо горевать, Людвиг. Совершенно ясно, что ваша арийская кровь оказалась сильнее славянской, победила ее. Разве не так? Все ваши подвиги…

Вернер умоляюще поднял обе руки.

— Ради бога. Анна! Я сыт своими подвигами по самое горло. Вчера меня замучили журналисты и кинооператоры. Меня снимали во всех видах — даже тогда, когда я брил бороду.

— Вы должны гордиться.

— Я горжусь, но не люблю, когда меня расхваливают. Давай лучше пойдем куда–нибудь.

— Куда?

— Я бы хотел за город, в поле. Ты не возражаешь?

— Нет.