Роман с простатитом

Химграда – в отсветах разлетевшейся радуги. Свищ дремлющего гейзера на радостях расщедрился на целых пять часов – увы, пробудив и обычную благородно-бессмысленную тревогу. Держась за видимость простоты, я посетил клозет в трусах (“Давай, дурак, поехали!..”). Древесно-стружечный хомут на унитазе подпрыгивал с ксилофонным звоном, когда с него встаешь, – я сжался как вор и понял, что за увертюра для ударных предваряла ее вчерашний выход. Но отсебятина, видно, еще дышала: чересчур уже легконоги были здешние – ее! – невиданные жуки с навострившимися усиками червонных валетов. Появилась она, удивительно ладненькая в тренировочном, уютно заспанная, гостеприимно нежная. Чмокнула, дохнувши младенческим теплом, отправилась во тьму выгуливать безрадостную псину, скрылась в уборной, грянула вода, потом ксилофон…

Ее уши по изяществу изгиба вполне сошли бы за ювелирные изделия.

От пионерски-алой пластмассовой доски просветленно обернулась ко мне: “Это такое счастье – готовить тебе еду!”

– Только не надо роскошеств…

– Мне же хочется праздника!

Жизнь, как она есть, восталдыченная чахоточными пророками реализма, – это просто жизнь без нас. То есть смерть. А я, живой и ловкий лилипут, юмористически кривясь, бесстрашно хромал среди колбасных сплетений тупорылого великанского Хаоса.

Конфликт “Север – Юг” я кончил миром: я не стал хаять методику киевлян (один, как положено, моложе и умней, другой – солидней и главней), а навешал лапши, будто ее можно усовершенствовать.

– Не надо, может Женя прийти…

Ура – раз она не хочет, значит, я не раб долга, а нормальный повелитель! К двери придвинут стул – успеем, если что.

– Халат “Испытание верности”, только у истинной страсти хватит терпения на все три тысячи пуговиц…

– Выключил хотя бы свет… – пионерски алая заря надежды.

– Не надо, я должен видеть, что это ты.

– Совсем высосаны, – с закрытыми глазами оправдывалась она. – А когда кормила, не поверишь, был четвертый размер – как у твоей любимой буфетчицы. Потом мастит, резали, теперь шрамы…

– Зато они оживают, приподнимаются мне навстречу. – Рассеянно обводя пальцем вянущие кнопочки, я должен был что-то молоть без умолку, чтобы удержаться на первых планах, чтобы не всколыхнулась глубина. И все же я подпрыгнул как спросонья, когда кто-то чем-то твердым ткнул меня в ногу. Не имея в виду ни шутить, ни мстить, псина безнадежно смотрела на меня слезящимися глазами.

– Рина, уходи! Вперед! – Мой идеал повелительно взмахивал крылами халата, но лишь я подавлял порыв прыгнуть куда велят.

– Успокойся, хорошая, хорошая собака, дядя меня не обидит, пойдем, молочка дам, пряничка…

Новые объятия, халат на полу (пуговицы – рассыпавшийся позвоночник), она внезапно высвобождает губы:

– Рина! Сколько можно свистеть!

– Да черт с ней…

– Нельзя, у нее слабое сердце.

– У меня, что ли, сильное?..

– Ты хотя бы понимаешь, что происходит?

– Это-то и плохо.

Собака впущена. Снова схватываемся. Я берусь за ее резные трусики в простенький цветочек.

– Она подглядывает… Я так давно не загорала…

Я на коленях борюсь со впившимся в плоть трикотажем. Это страшно опрощает. У нее неожиданно широкие бедра с аппетитными валиками на боковых косточках, которые так мешают спать на третьей полке.

По внутренней стороне бедер растеклась волосяными струйками ало-фиолетовая марганцовка.

– После родов все вены… А теперь еще баулы эти…

Новый прилив спасительной простоты. Я скидываю трусы, будто в военкомате. Мы скользим друг по другу кожей, я мну ртом ее губы, руками – ягодицы, – есть за что подержаться, только маловата для меня, этак и радикулит недолго заработать. Сначала я обнял ее за спинку, но она была такая шелковисто-нежненькая, тронутая младенческим жирком, что я почувствовал себя развратником пионервожатым, растлевающим вверенную ему юную пионерку. Голая баба, баба, баба, накачиваю себя простотой, но до полного звона все же чего-то недостает.

– Возьми в рот, – по-дружески прошу я на ушко, и она приседает с такой проворной готовностью, что – “кому она еще это делала?”…

– У меня плохо получается? – жалобно вскидывает она свои спелые виноградинки в персидской оправе, и собака тут же прилаживается обнюхать, словно намереваясь немедленно показать, как это делается по-настоящему.

– Гениально, изумительно… Видно только, что языком работать не привыкла… Браво!.. Финикийский храм!..

Я опрокидываю ее на диван, собака разражается горестным лаем, мой ангел внезапно обвивает меня ногами (“Научилась же где-то…” – откликается под угрюмыми сводами), с позевывающей простотой разбираю, где там нужное отделение в новом бумажнике.

Под пальцами мягко пружинит крупный пушистый волдырь. Такие венозные вздутия я видел только на икрах… Но тем проще: это просто мясо.

ТУКК!.. Весь напор ушел в этот гидравлический удар сердечного мешка. Я поспешно перекатился на правый бок; собака выла как по покойнику. Ничего, ничего, сейчас, это просто голая баба…

ТУККК!!! – тычок из моей груди на этот раз ощутила и она.

– Что с тобой?! Балда, балда, балда, почему ты никогда не говоришь, что с тобой делается, зачем ты над собой издеваешься?!