Роман с простатитом

Гонконга. Но ярко высветленные зеленые глазищи придавали ей что-то нездешнее.

Я понимал, что все испортил, но мне случалось портить и не такое. Через год по междугородному я поздравил ее с

Международным женским, еще через год – с Новым годом, и лет через десять – двенадцать в ее голосе снова зазвучала музыка.

Среди моих ржавых топей она сделалась еще одной светлой полянкой, где моя мысль могла передохнуть – только недолго, чтоб под изумрудной травкой снова не задышала хлипкая глубь.

Но оказалось, что коготок все-таки увяз.

Однажды палач забыл обо мне, и моя душа целых три дня вкушала блаженство скуки и наконец обнаглела. В двухэтажном цилиндре институтской “Вятки”, оплетенной семейством удавов теплообменника, мне вдруг открылся комнатный миражик Химграда:

Химград – это была она, она, она, она, она… Маета требовала прорыва наружу, и однажды я вдруг воровато припал губами к теплой стальной анаконде – и на миг отпустило. Но долго было не поднять глаз: не выходки свой я стыдился – мне казалось, что я оскорбил ее. Это было насилие!

Едва заметно встряхнуло на стыках Брежнев – Андропов – Черненко.

В вечном круговороте простот каждая очередная фигура карусели является на свет облагороженная бледностью ростка, отсидевшего во тьме, – и вот возвышенные просвещенные умы вновь берутся направлять рост квашни, меняя форму кастрюли. Я тоже выбрал неизвестность с добрыми намерениями: аплодировал на митингах, разносил агитлистки за кандидатов партии Правды.

Когда в стиральную машину “Вятка-104” стало нечего закладывать, а холодильник “Минск-62” пришлось отключить ввиду нехватки запчастей из Белоруссии, когда урезанные полковники перестали кормить нас договорами, а дирекция выдала впрок бумажные полоски, предупреждающие об увольнении, – я впервые за десятки лет почувствовал гордость: наконец-то передо мной оказался значительный противник – переломный миг истории. И значительные соратники, смело шагнувшие ему навстречу. В километровых завьюженных очередях я притопывал валенками и хлопал рукавицами с невозмутимостью крестьянина, проехавшего на санях семьсот верст, чтобы взглянуть на мертвого Ильича. Перед нагой витриной я чувствовал некое эстетическое удовлетворение – вот что значит по-настоящему “ничего нет”. Но мы покажем, с каким презрением нужно смотреть в сонные глазки тупой нагой материи! Плевать – пойду хоть в грузчики, бицепсы у меня еще вполне. Правда, с моими обмираниями и сердечными переплясами… начхать, подтянемся, начинаю вечерние пробежки! Вот только левая пятка очень долго не проходит, мне-то, конечно, начхать, но какой из тебя грузчик, если на каждом шагу прикусываешь охи!

Может, там трещина? Нет, пяточная кость (аппетитно) дробится только на мелкие осколки, а это называется бурсит, попробуйте припарку.

Хрен вам, проклятые хрящи, я и без пяток как новый Мересьев – было бы во имя чего! Однако и “во имя” незаметными неутомимыми муравьями растащили благородные люди – неясное ворчание понемногу слилось в стройный хор: нас обаманули.

Провозглашая “каждому по выручке”, благородные люди имели, оказывается, в виду: “каждому по благородству”. Похоже, я один повторял: я пожинаю плоды собственных усилий – и не жалею об этом! Пока ты не начал обвинять других, ты хозяин своей судьбы, а не игрушка Хаоса. Но благородные мошенники овладевали все новыми и новыми теноровыми партиями, и уже просто неприлично стало не голосить, что мы и хотели другого (как будто бывает

другое!), и вожди-то не те (как будто бывают те!), и реформы-то надо проводить не за счет народа (как будто хоть что-то можно сделать за счет еще кого-то!)… Становилось ясно, что мы не отряд храбрецов, шагнувших навстречу неизвестности, а нашкодившие дети, норовящие увильнуть от расплаты.

Оказалось, как всегда, – ничто ничего не означает: отрежут ногу

– это не наказание, не предупреждение, не испытание, а просто будешь жить без ноги. “Он не может обеспечить семью!..” Мама как-то незаметно, вечерами окончила бухгалтерские курсы, начала обсчитывать какую-то торговлишку не то пивом, не то молибденом -

“Он сидит на шее у жены!..”. Я старался не есть мясо, сметану, творог, хотя деньги изредка дозволяли. Кое-кто из наших двинул в учителя, но – принудительно общаться с людьми, четверо которых из пяти простые…

За половинкой зарплаты я, конечно, прихрамывал, одолевая хромотой тоску, а поддельной рассеянностью – сердечные коленца.

Ничтожно и невыносимо, невыносимо и ничтожно… И только у колец оледенелой анаконды безжалостный кулак в груди на минутку разминал пальцы, и я начинал слышать веселый плотницкий перестук: арендовавшая научную площадь артель сколачивала ларьки-теремки. Я был всего лишь человек, когда возжелал обнять выдумку, умыться радугой, пообедать симфонией…