Роман с простатитом

Прервавши академку на самом интересном месте, я – палкой по перилам – протарахтел по всем пропущенным экзаменам, каждый вечер встряхивая над ухом потяжелевшую еще на пятачок зачетку, аристократически завершив кампанию еле вытянутым “удом” по марксистско-ленинской философии.

Оставшись без стипендии, я пристроился сторожить плюшевых мишек и пластмассовых крокодилов в детском саду: на холодной манной каше вполне можно выдюжить второй разряд по штанге и пять-шесть часов ежедневного гордого умиротворения в последней, библиотечной, дольке Двенадцати коллегий – в Горьковке, с перерывом на тихую пятиминутку на собственном локте и сорокаминутное шествие по пустеющему Эрмитажу. И уж святое дело

– часок-другой поорать перед сном, дозволительно ли выплавлять чугун ценой человеческих жизней, – иные технологии не обсуждались. (А ведь любить истину – значит не орать, а слушать.

Дать глотке право голоса – тоже пустить свинью материи в храм Духа.)

В этот благородный, но несколько суровый коктейль Светка Реброва плеснула мензурку “блаженной улыбки”, кружившей вокруг моей головы с того мига, как я проснулся от просиявшей над моей койкой ее смеющейся светлой раскосости. В эластичных брючках со штрипками она казалась неправдоподобной эмблемой хрупкости – с профилем космической женщины из-под сводов метро “Петроградская”.

Ах, этот дюралевый колпак на фонаре, бренчащий, как коровье ботало, размахивая нашими тенями по нефтяной черни Гаванского ковша, еще без серебрянки псевдопарусов Морского вокзала, но с дышащим у берега ковром из щепы, вечно грезившимся мне потом на всех моих будущих лесосплавах. Осенний хлад позволял, не опасаясь, что вспотеет беспрерывно нашептывающая что-то ее пальчикам рука, всматриваться во тьму, перечитывая на другой стороне Невской губы громадную электрическую надпись:

“Балтийское море – море мира”.

Но ведь всем на свете положено пользоваться!

Я, в своей коронной манере, чокнулся со стаканами и чашками маленькой “Московской” за рубль сорок девять и, к восторгу девочек – главных вдохновительниц мужского пьянства, выбулькал ее “из горл б ” ни разу не поморщившись. Светка, на своем уровне, залихватски опрокидывала коньяк – тоже плод моей широкой натуры. Я еще не знал, что здесь же присутствует уже влюбленная в меня (куда ж ей было деться!) моя будущая мама. Кобру настольной лампы пригнули устраивать тропический полдень под панцирной сеткой, фибровый чемоданчик – “электрофон” – в полумраке струил гнусавую белоэмигрантскую растленность с тазобедренного негатива. Чуточку аскетичные Светкины губы были бы сильными, не будь они такими осторожными.

Девчонки из ее комнаты обживали взглядом титаническое полотнище только что открытого кинотеатра “Прибой”. В наше время считалось хорошим тоном не расстегивать лифчик, а разрывать как бы в порыве необузданности: ниток потянулось – будто я раздирал трикотажные подштанники. В руках у меня оказались какие-то ложечки, почти щели, похожие на растянутый за углы рот, – но и они были чистой декорацией… Было совершенно непонятно, что со всем этим делать.

Не помню, успели мы на нее что-то накинуть, когда со светом и гвалтом на нас обрушились “девчонки”, штук не меньше ста. Но нельзя же было недовывернуть карманы у недорезанной жертвы! На темном перегоне черной лестницы, где прямо с чердака стекал по ступенькам каторжно-полосатый матрац общего пользования, я всасывался в эти бедные припухлости с алчностью медицинских банок, с африканской страстью трепал влажный заячий хвостик под детсадовским животиком, пытался тискать все, что ну совершенно же не было для этого приспособлено, – но с тем же успехом я мог бы мять и вертеть полено.

К счастью, Светка наконец приподняла (свою) откатившуюся головку, и ее начало рвать. Я бросился за лимоном, мною же и приобретенным в комплекте с коньяком. Мама впоследствии ядовито уверяла, будто я вбежал с трагическим видом, но это гнусная клевета: я вбежал с видом ликующим.

Потом Светка, душераздирающе икая, сосала лимон, а я уже с неподдельной страстью отдавался функциям больничной сиделки, ликуя сквозь похмельный предутренний бред, что я уже не обязан и дальше глумиться над мерцающим во мраке отголоском портрета Иды

Рубинштейн, упивающейся лимоном.

Стакан-лимон, выйди вон, – гласила популярная на Механке считалочка: с тех пор она перестала быть эмблемой изящества, а я перестал быть – уж не знаю чем, но наверняка из образа сделался предметом.

То есть будничной дрянью.