Роман с мертвой девушкой

— Ты не понимаешь… Международное признание поэту моего уровня необходимо, как нефть странам Европы. И другим государствам, лишенным полезных ископаемых. Чем я хуже Пастернака или Бродского? Почему они присвоили себе предыдущие денежные транши — в области культуры, я имею в виду? Или этот, как его? Бунин… Тот еще субчик. В крахмальных сорочках, с «бабочкой». Тьфу! Носил лакированные, говорят, штиблеты. И менял носки. Одно слово: гадина! Ты читал его зоофилические заморочки? «Хорошо бы собаку купить…» Это же кощунство! Это выпад против Ротвеллера! И его кусачей таксы! А взять Пушкина… Он вообще… Инородец… Араб… Ты когда-нибудь спал с негритянками? Их хоть щеткой скобли, хоть мочалкой… Не отмоешь добела! Какую любовную лирику этот антихрист мог создать? Нот Дантес его и прищучил… Шлепнул. Как приблудного пса. Это Дантес… Наш парень. Любовью занимался исключительно с собственным дядей. Как прекрасно и целомудренно! Вся гамма чувств — внутри семьи… Влюбленность Дантеса в Наталью Николаевну — вымысел. У нее было четверо детей. Какая любовь? Курица-несушка. Читал стихи Дантеса? Я не мог оторваться. Закачаешься! Настоящий, тонкий, пронзительный мастер. Пушкин мечтал застрелить его. Из зависти. Но настоящая поэзия умеет за себя постоять. Кстати, и Наталья Николаевна недурно рифмовала. Куда лучше мужа! Он ее за это и невзлюбил…

Глаза Фуфловича блестели слезами солидарности с женщиной-поэтессой. Размазав благотворную влагу по рдеющим щекам, Казимир прибавил:

— Вот увидишь, я стану фото- и телегеничен, пробьюсь через тернии…

Гондольский, которому я живописал сцену нашего прощания, интерпретировал фуфловические слова по-своему:

— Молодец, добьется своего. Только бы не сбился с дороги. Только бы не на одного Дантеса ориентировался! Слава и почет достались низкорослому арапу на законных основаниях! Дантес был высок и строен. А близорукая, как крот, Гончарова занимала первую строку в рейтинге смазливости. История не знает сослагательного наклонения в выборе наилучшего. В данном случае — метиса-мулата, бастарда-чудилы. Камер-юнкеришки. Дантес-то был в чиновничьей табели о рангах званием выше. Кроме того, неразборчивый в связях Пушкин прославился и как разносчик венерических заболеваний. Такое не изглаживается из памяти благодарных потомков. Бок его был разворочен дуэльной пулей. Лейб-медики и представители высшего света, придворные дамы и кавалеры любовались рваной раной. Из нее вываливались наружу кишки! История делегирует в бессмертие именно — обезображенных, неприглядных, вызывающих омерзение. Гоголя с его длиннющим сопливым носом и сальными волосами, уж не говорю, что славился постоянным несварением и бурчанием в желудке, посиневших в петле Есенина и Цветаеву. Размозжившего себе висок Маяковского. Отощавшего в лагерях Мандельштама. Растолстевшую до неприличия Ахматову. Сифилитка Ленина. Рябого Кобу. Пастернак был трусоват. Бродский — картав. И тунеядствовал. Бунин, по чьим стопам идет Фуфлович, гонялся за лесбиянками. Вот бы и Фуфловичу взять с него пример…

Но напрасно он на Фуфловича, а Фуфлович на себя наговаривали: лицо инфекциониста уже вполне годилось для многоразовой демонстрации с экрана: и перекошенная улыбка, и проклюнувшаяся пугающая асимметричность бровей, и глубоко, как у трупа, ввалившиеся глаза, к тому же затянутые пленкой, которой занавешивают зрачки засыпающие птицы, все это, скажу без натужной похвалы, заслуживало самого серьезного внимания. Впечатляло. Еще недавно он привлекал лишь залежами перхоти и скопившимися под ногтями траурными полосками. Теперь несусветство разрослось до вопиющей степени.

После его отплытия (ах, как впечатляюще он стоял на корме и махал на прощанье грязным носовым платком!) Гондольский и Душителев предложили мне заполнить возникшую в сетке вещания поэтическую лакуну, они буквально требовали, чтобы я взял под свой патронаж передачу «Блок, шпок, Кох и его палочка» и навязывали лауреатство в конкурсе эпиграммистов «Шерочка с машерочкой»:

— Не давать же шанса и награды тем, кто действительно заслужил!

Но я уклонился. Отрадным казалось, что не позволяю мозгам полностью подпасть под чужое влияние. Ценил себя за независимость, умение судить отстраненно. Видел: в том кругу, куда угораздило влиться, все поставлено с ног на голову и переиначено шиворот-навыворот — и не поддавался обмишуливанию. Не понимал, какую немилость на себя навлекаю.

Но до настоящей бури было еще далеко. Не ощущал ее приближения. Хотя, сам того не ведая, делал все, чтоб она разразилась. Первые порывы уже начинали бесцеремонно трепать завитые на левой половине головы кудряшки и хлестать оплеухами по правой, выбритой.

Как прознали о моих стихах?

Пузатая диетологиня разгласила стыдливый секрет, я сам ей его позорно выболтал. Вот как это случилось.