Роковые сапоги

Мы с прапорщиком Доблом были закадычные друзья. Я объезжал для него лошадей, выбирал шампанское и вообще делал все, что существо высшего порядка может сделать для ничтожества, — когда у ничтожества есть деньги. Мы были неразлучны, всюду нас видели вместе. Даже влюбились мы в двух сестер, как и положено молодым офицерам, — ведь эти повесы влюбляются в каждом местечке, куда переводят их полк.

Так вот, однажды, в 1793 году (как раз когда французы отрубили голову своему несчастному Людовику), нам с Доблом приглянулись девицы по фамилии Брискет, дочери мясника из того самого города, где квартировал в то время наш полк. Они, естественно, не устояли перед обаянием блестящих и веселых молодых людей со шпагами на боку. Сколько приятных загородных прогулок мы совершили с этими прелестными юными особами! Сколько веселых часов провели с ними в уютном ресторанчике с садом, сколько изящных брошей и лент подарили им (отец посылал Доблу шестьсот фунтов в год, и деньги у нас с ним были общие). Вообразите себе, как мы обрадовались, получив однажды записку такого содержания:

«Дарагие капетан Стабз и Добл, девицы Брискет шлют Вам превет и так как наш папинька наверно будит до двенадцати ночи в Ратуши мы имеем удавольствее прегласить их к чаю».

Мы, конечно, рады стараться. Ровно в шесть мы вошли в маленькую гостиную, что окнами во двор. Мы выпили больше чашек чая и получили больше удовольствия от общества прелестных дам, чем это удалось бы десятку людей заурядных. В девять часов на столе вместо чайника появилась чаша с пуншем, а на очаге — о, милые, чудесные девушки! — зашипели сочные, жирные отбивные к ужину. Мясники в те времена были не то что сейчас, и гостиная в их доме служила одновременно и кухней, — во всяком случае, так было у Брискета, потому что одна дверь из этой гостиной вела в лавку, а другая — во двор, как раз против сарая, где били скот.

И вот представьте себе наш ужас, когда в эту торжественную минуту мы вдруг слышим, как отворяется парадная дверь, в лавке раздаются тяжелые неверные шаги и сердитый голос хрипло кричит: «Эй, Сьюзен, Бетси! Дайте огня!» Добл побледнел как полотно, девицы стали краснее рака, один только я сохранил присутствие духа.

— Дверь во двор! — говорю я, а они:

— Там собака!

— Ничего, лучше собака, чем отец! — отвечаю я.

Сьюзен распахнула дверь во двор, но вдруг крикнула: «Стойте!» — и метнулась к очагу.

— Возьмите, авось это поможет!

И что, вы думаете, она сунула нам в руки? Наши отбивные, разрази меня гром!

Она вытолкнула нас во двор, потрепала и успокоила пса и снова побежала в дом. Луна освещала двор и бойню, где зловеще белели две бараньи туши; посреди двора шла довольно глубокая канава, чтобы было куда стекать крови! Пес молча пожирал отбивные, — наши отбивные! — в окошечко нам было видно, как девицы мечутся по кухне, пряча остатки ужина, как распахнулась дверь из лавка и в комнату, шатаясь, вошел пьяный и сердитый Брискет. И еще нам было видно, как с высокого табурета его приветствовало, любезно кивая, перо на треуголке Добла! Добл побелел, затрясся всем телом и без сил опустился на колоду для разделывания туш.

Старый Брискет со всем вниманием, на которое был в ту минуту способен, принялся изучать наглое, кокетливо колыхающееся перо, — будь оно трижды неладно! — и постепенно до его сознания дошло, что раз есть шляпа, должна быть где-то поблизости и голова. Он медленно поднялся со стула — ростом он был шести футов, а весил добрых семь пудов, — так вот, повторяю, он медленно поднялся на ноги, надел фартук и рукавицы и снял со стены топор!

— Бетси, — приказал он, — открой заднюю дверь.

Бедняжки с воплем бросились на колени и стали умолять его, обливаясь слезами, но все было тщетно.

— Откройте дверь во двор! — рявкнул он, и, услышав его голос, громадный бульдог вскочил на ноги и зарычал так, что я отлетел на другой конец двора. Добл не мог двинуться с места, он сидел на колоде и всхлипывал, как младенец.

Дверь отворилась, мистер Брискет вышел во двор.

— Хватай его, Зубастый! — крикнул он. — Держи его! — И этот ужасный пес бросился прямо на меня, но я отскочил в угол и обнажил шпагу, готовясь дорого продать свою жизнь.

— Молодец, собачка, — сказал Брискет, — не выпускай его оттуда. А вы, сэр, — обратился он к Доблу, — отвечайте, это ваша шляпа?

— Моя. — От ужаса у Добла язык едва ворочался.

— Тогда, сэр, — продолжал Брискет, икая, — я с прискорбием… ик… должен сообщить… ик… вам, что уж раз… ик… у меня оказалась ваша… ик… шляпа, мне нужна к ней… ик… и голова. Печально, но ничего не поделаешь. Так что советую вам… ик… поудобнее устроиться на этой… ик… колоде, потому что сейчас я отрублю вашу… ик… голову: чик и готово!

Добл бросился на колени и закричал:

— Я единственный сын, мистер Брискет! Я женюсь на ней, сэр! Честное слово, женюсь! Подумайте о моей матери, сэр, подумайте о моей матери!