Роковое совпадение

Мир кажется волшебным с того момента, как я выхожу на улицу. Воздух довольно прохладный, так что у меня дух захватывает; солнце дрожит, как холодный желток; небо настолько бескрайнее и голубое, что глаз не оторвать. На улице пахнет по–другому, но ты этого не замечаешь, пока тебя не лишат чего‑то одного.

Я еду в контору к Фишеру, поэтому мой электронный браслет деактивировали. Так здорово быть на улице, и эта радость едва ли не вытесняет тайны, которые я храню внутри. Я останавливаюсь на светофоре и вижу члена Армии Спасения, размахивающего колокольчиком, его корзина едва заметно покачивается. Сейчас время милосердия, непременно и мне немного достанется.

Предложение Патрика, словно дым, проплывает у меня в голове — трудно видеть отчетливо. Он самый добропорядочный, самый честный человек, которого я знаю, — он не стал бы раздавать пустые обещания стать моим карающим мечом правосудия. Конечно, я не могу этого допустить. Но я не в силах перестать надеяться, что он, возможно, наплюет на меня и поступит по–своему. И я тут же начинаю себя ненавидеть за то, что даже мысль об этом допускаю.

Еще я уговариваю себя, что не хочу, чтобы Патрик мстил Гвинну и по другой причине (хотя в этом я признаю´сь только в самой глубине душе). Я хочу отомстить сама. Потому что это мой сын, моя обида — я должна вершить правосудие.

Когда я стала такой — женщиной, способной на убийство, женщиной, снедаемой желанием снова убить, готовой добиваться своей цели, наплевав на то, что может разрушить в процессе? А если я всегда была такой, только скрывала свою натуру глубоко внутри, ждала? Вероятно, даже в самых честных людях есть зерно преступности, например в Патрике, которое прорастает, если обстоятельства складываются определенным образом. И как только это зерно пустит корни, оно разрастается, как репейник, душит наши здравые мысли, убивает жалость.

Хватит о праздничном настроении.

Контора Фишера тоже украшена к празднику. Камин увешан гирляндами, омела висит в аккурат над письменным столом секретарши. Рядом с кофейником стоит кувшин горячего сидра с пряностями. В ожидании, пока адвокат примет меня, я поглаживаю кожаную диванную подушку только для того, чтобы испытать новизну прикосновением к чему‑то другому, а не к старому гобеленовому дивану в моей гостиной.

Слова Патрика о лабораторной ошибке не выходят у меня из головы. Я не стану говорить Фишеру о доноре костного мозга, пока не удостоверюсь на сто процентов, что Марчелла права. Нет причин думать, что Квентин Браун станет копать этот малозначительный вопрос о ДНК, следовательно, нет пока причин делиться с Фишером информацией, которая, возможно, ему никогда и не понадобится.

— Нина! — Ко мне выходит хмурый Фишер. — Вы похудели.

— Это считается шиком, когда ты как из концлагеря.

Я следую за ним, оценивая размеры коридора и алькова просто потому, что здесь раньше не была. В его кабинете я выглядываю в окно — пальцы голых веток, прижимаясь к стеклу, образуют татуировку.

Фишер ловит мой взгляд.

— Хотите прогуляться? — негромко спрашивает он.

На улице холодно, около нуля. Но не в моих правилах отказываться от подарков.

— С удовольствием.

Мы направляемся на стоянку с тыльной стороны юридической конторы. Ветер поднимает небольшие торнадо из жухлой листвы. Рукой в перчатке Фишер сжимает пачку бумаг.

— Мы получили результаты осмотра государственного психиатра. Вы увиливали от прямых ответов, да?

— Ой, перестаньте! «Вам известна роль судьи в процессе?» Ради бога!

На губах Фишера играет улыбка.

— Тем не менее он счел вас дееспособной и вменяемой в момент совершения преступления.

Я останавливаюсь. И что теперь? Разве это не безумие — испытывать непреодолимое желание завершить начатое, узнав, что в первый раз не получилось? Или это самый разумный поступок на свете?

— Не волнуйтесь. Думаю, мы сможем пожевать этого парня и оставить от его отчета одни клочки. Однако мне необходимо, чтобы вас признал невменяемой судебный психиатр, но только не сейчас. Меньше всего я хочу, чтобы присяжные думали, что вы продолжаете представлять собой угрозу.

Это именно так. Я представляю, как стреляю в отца Гвинна, на этот раз делая все так, как дóлжно. Потом поворачиваюсь к Фишеру, и мое лицо совершенно ничего не выражает.

— К кому вы хотите обратиться?

— Что скажете о Сидвелле Макки?

— Мы в конторе над ним подшучиваем, — признаюсь я. — Любой прокурор справится с ним за пять минут.

— Питер Казанофф?

Я качаю головой.

— Напыщенный индюк.

Мы поворачиваемся спиной к ветру, пытаясь принять самое логичное решение о том, к кому сможем обратиться, чтобы признать меня невменяемой. Возможно, в конечном итоге все будет не так сложно. Разве разумная женщина, которая видит кровь невинно убиенного человека на своих руках каждый раз, когда опускает взгляд, будет целый час стоять под душем, представляя, как застрелит виновного?

— Ладно. Что скажете об О’Брайене из Портленда? — предлагает Фишер.

— Я обращалась к нему пару раз. Он, кажется, подходит, хотя и немного дерганый.

Фишер согласно кивает: