Роковое совпадение

Когда я заканчиваю свою пламенную речь, присутствующие смотрят на меня так, словно у меня выросла вторая голова. Я бросаю взгляд на Натаниэля — сын играет с кубиками, и никто из собравшихся ради него совершенно не обращает на малыша внимания — и выхожу из кабинета.

Доктор Робишо догоняет меня уже на стоянке. Я слышу цокот каблуков по асфальту, чувствую дым, когда она прикуривает сигарету.

— Будете?

— Я не курю. Но все равно спасибо.

Мы стоим, опираясь о чужую машину. Черный «Шевроле-Камаро» украшен мягкими игрушечными игральными костями. Дверь не заперта. Если я сяду за руль и уеду — смогу ли я украсть и жизнь другого человека?

— Вы выглядите немного… измученной, — говорит доктор Робишо.

Я смеюсь против воли:

— Неужели на медицинском факультете ввели курс «Недоговаривание и замалчивание»?

— А как же! Читают перед курсом «Бесстыдная ложь». — Доктор делает последнюю затяжку и тушит окурок туфлей. — Понимаю, вы меньше всего хотите это услышать, но в случае с Натаниэлем время нам не враг.

Откуда ей знать! Еще неделю назад она не была знакома с Натаниэлем. Она не смотрит на него каждое утро и не вспоминает — как резкую противоположность — маленького мальчика, который раньше заваливал меня вопросами. Почему птиц, сидящих на проводах, не бьет током? Почему пламя в середине голубое? Кто изобрел зубную нить? Когда-то я так хотела тишины и покоя…

— Нина, он вернется к вам, — тихонько говорит доктор Робишо.

Я жмурюсь на солнце:

— Но какой ценой?

На это у нее нет ответа.

— Сейчас разум Натаниэля его защищает. Он не вспоминает о случившемся так часто, как это делаете вы. — Колеблясь, она протягивает мне пальмовую ветвь мира. — Я могу порекомендовать взрослого психиатра, который мог бы приписать вам что-нибудь.

— Не нужны мне никакие лекарства!

— Тогда, вероятно, вы хотите с кем-нибудь поговорить.

— Да, — отвечаю я, поворачиваясь к ней лицом. — Со своим сыном.

Я еще раз смотрю в книгу. Потом одной рукой поглаживаю колено и щелкаю пальцами.

— Собака, — произношу я, и тут же прибегает наш ретривер.

Натаниэль поджимает губы, я отталкиваю пса.

— Нет, Мейсон. Не сейчас.

Пес устраивается под кованым столиком у меня в ногах. Прохладный октябрьский ветерок треплет листья — алые, красновато-желтые и золотые. Они запутываются у Натаниэля в волосах, ложатся между страницами учебника, обучающего языку жестов.

Натаниэль медленно вытаскивает руки из-под ног. Он тычет в себя пальцем, потом протягивает руки ладонями вверх. Сжимает кулаки, сводит руки вместе. «Я хочу». Он гладит свое колено и пытается щелкнуть пальцами.

— Ты хочешь позвать собаку? — спрашиваю я. — Хочешь позвать Мейсона?

Лицо Натаниэля становится немного светлее. Он кивает, губы расплываются в улыбке. Это его первое целое предложение почти за неделю.

При звуке собственного имени пес поднимает лохматую голову и тычет носом в живот Натаниэля.

— Ты сам просил! — смеюсь я.

Когда Натаниэлю все-таки удается отпихнуть от себя Мейсона, его щеки так и пылают от гордости. Мы не так много выучили — жесты «хочу», «больше», «пить», «собака». Но начало положено.

Я тянусь за крошечной ручкой Натаниэля, за той, которую я сегодня днем обучила всем буквам алфавита американского языка жестов… хотя нежные пальчики не могут долго скручиваться в узелки. Согнув средний и безымянные пальцы, а остальные оставляя растопыренными, я помогаю сыну сделать комбинацию из Я, Т, Л — «Я тебя люблю».

Неожиданно Мейсон подпрыгивает, едва не переворачивая стол, и бросается к воротам навстречу Калебу.

— Что происходит? — спрашивает тот, бросая взгляд на толстый учебник и застывшую руку Натаниэля.

— Мы, — произношу я, многозначительно передвигая указательный палец от плеча к плечу, — работаем. — Я сцепляю руки в рукопожатии в форме буквы «S», потом стучу одним кулаком по другому, имитируя тяжелую работу.

— Мы, — заявляет Калеб, хватая книгу со стола, — не глухие.

Калеб не в восторге от того, что Натаниэль учит язык жестов. Он считает, что, если мы дадим ему в руки такой инструмент, у него может никогда не появиться стимул вновь заговорить. А я думаю, что Калеб не проводит столько времени, пытаясь предсказать, что его сын хочет на завтрак.

— Ты только посмотри, — убеждаю я и киваю Натаниэлю, пытаясь заставить его еще раз повторить предложение. — Он такой умный, Калеб!

— Я знаю. Меня беспокоит не он. — Он хватает меня за локоть. — Мы можем минутку поговорить наедине?

Мы входим в дом и закрываем дверь, чтобы не слышал Натаниэль.

— Скольким еще словам ты собираешься его научить, прежде чем начнешь использовать речь, чтобы спросить его, кто это сделал? — интересуется Калеб.

На моих щеках проступают яркие пятна. Неужели я настолько предсказуема?

— Все, чего я хочу, все, чего хочет доктор Робишо, — это дать Натаниэлю возможность общаться. Потому что невозможность разговаривать расстраивает его. Сегодня я научила его, как сказать «Хочу собаку». Может, ты объяснишь мне, как это может привести к обвинительному приговору? Или объяснишь своему сыну, почему полон решимости отобрать у него единственный способ, которым он может себя выразить?