Понимаешь одно: такое всегда случается с человеком неожиданно. Будешь идти по улице и удивляться тому, как окружающие могут вести себя так, словно ничего не произошло? Словно Земля не сместилась с оси? Станешь рыться в памяти в поисках знаков и сигналов, уверенный в том, что одно мгновение и – ага! – получишь разгадку. Станешь так сильно молотить кулаками в дверцы кабинки в общественном туалете, что на руках останутся синяки; расплачешься оттого, что кассир при въезде на платную магистраль или на парковку пожелает тебе удачного дня. Станешь мучиться вопросом: «Как же так?» Станешь винить себя: «А если бы…»
Мы с Калебом едем домой, и между нами пропасть. По крайней мере, создается впечатление, что зияющая пустота разделяет нас, – на нее невозможно не обращать внимания, однако мы оба делаем вид, что не замечаем ее. На заднем сиденье спит Натаниэль, сжимая в руке недоеденный леденец, который ему подарила доктор Робишо.
Мне трудно дышать. Все дело в этой пропасти, которая так сильно разрастается, что сердцу не хватает места в груди.
– Он должен нам сказать, кто это, – наконец произношу я. Слова рвутся с губ, словно поток реки. – Должен.
– Он не может.
В этом-то все и дело. Тупик. Натаниэль не сможет сказать, даже если бы и захотел. Он пока не умеет ни читать, ни писать. Пока он не сможет как-то сказать – винить некого. Пока он не сможет говорить, нельзя возбудить дело – и сердце разрывается.
– Возможно, психиатр ошиблась, – выдвигает предположение Калеб.
Я разворачиваюсь к мужу:
– Ты не веришь Натаниэлю?
– Я верю только в то, что он пока ничего не сказал. – Он смотрит в зеркало заднего вида. – Не хочу больше это обсуждать. Особенно в присутствии сына.
– Думаешь, если мы будем молчать, все самой собой рассосется?
Калеб молчит.
– Следующий поворот наш, – сухо напоминаю я, потому что Калеб продолжает ехать в левом ряду.
– Я знаю, Нина, куда ехать. – Он поворачивает направо, включает поворот у знака съезда. Но через минуту проезжает мимо съезда на боковую дорогу.