Рок на Павелецкой

– Заседание комитета комсомола, пригласили меня. Они сидели за столом, я перед ними стоял. Уже маразм, да? – хмыкнул он. – Все очень вежливо, они, конечно, знал, кто у меня отец. Первые десять минут секретарь по идеологии – парнишечка такой субтильный, с голоском тоненьким, – рассказывал о борьбе, которую ведут против нас империалистические страны, используя как оружие разные виды искусства, литературу, кино, балет, в том числе рок-музыку. Я должен это понимать, как будущий работник идеологического фронта. Потом показали мне список запрещенных рок-групп – был тогда такой список, составленный каким-то умником в отделе пропаганды ЦК ВЛКСМ, по какому принципу его составляли, абсолютно непонятно, туда входили Нина Хаген, Scorpions, Элтон Джон, Pink Floyd и мы. Намекнули, что грядут меры, и мне лучше расстаться с моими неблагонадежными друзьями. Секретарь комитета была тетка, она так и сказала – «неблагонадежными друзьями». Готов ли я? Хмыри все такие были, знаешь, комсомольского вида, в галстучках, и среди них она, сука такая, в синем платье, на правой груди комсомольский значок, с красным фейсом… Она старше всех была, аспирантка, что ли. Кобыла такая.

– А ты что?

– А я что? Вот Мираж бы плюнул ей в глаза, он же герой был. Роки засветил бы всему комитету между глаз. А я промычал что-то в ответ, типа «да, само собой, но нет, потому что не знаю», но они на такой финт не купились – сказали, что дело серьезное, что за развитием событий следят наверху и ждут от меня правильных решений…

– Ну, не тяни. А ты?

– А что я? Я же не пират Билли Бонс, а студент МГИМО, блин! Испугался. Присел скромненько на уголок стола, написал бумагу, что ни в каких мероприятиях, связанных с Final Melody, участвовать не буду. Число и подпись. Отдал им. Чувствовал себя так, как будто меня публично изнасиловали. Хорошо ещё никого не заложил, ха-ха, – сказал О'Кей очень язвительно и совершенно трезво. – Не люблю про это вспоминать. Давай лучше ещё разок вмажем перед котлетами!

Он налил. Слез с дивана. Встал передо мной, выпятив грудь, округлым жестом подняв руку с рюмкой.

– Мы ветераны, – сказал он, стоя передо мной с рюмкой водки в руке, торжественно и гордо, – мы можем позволить себе вмазать перед котлетами хоть сто раз! Мы такое поколение, ядрена коломашка, да! Мы воспитаны на музыке Deep Purple! Френд, сейчас мы с тобой выпьем, и я поставлю тебе Клэптона. Любишь Клэптона?

– Люблю.

– Молодец. Все прошло, Moonlight Drive, все прошло к такой-то матери. Мы стали славными хрычами. Ну, ты, может быть, ещё и не хрыч, – смягчился он, – но я-то уже точно хрыч первостатейный, поверь мне! Я впариваю людям китайские материнские платы. Он начал смеяться, и я вслед за ним. Мы выпили уже достаточно водки, и в том, как он говорил, в его интонациях, в его ужимках, действительно было что-то смешное, и он смеялся над собой, и я смеялся вместе с ним. – Вот она, моя vita nuova, ты видишь теперь. Но как прекрасно все это было, как потрясающе-прекрасно все это было тогда, в те годы, когда я играл на басу в Final Melody!

Из кухни уже доносился одуряющий запах раскаленных котлет. О’Кей вынырнул из сумрака и, радостно посмеиваясь и почесывая то нос, то бакенбарды, снова потянулся к бутылке.