Рок И его проблемы-4

Восторженные итальянские альпинисты, с открытыми бутылками пива, из который они то и дело отхлебывали, носились как дети, вдоль веревки, — то пропадая во тьме, замешенной на белесом непрозрачном вздыбленном снеге, то появляясь под свет прожектора, который освещал вход в гостиницу.

Это был их детский праздник, покорителей вершин.

Им будет что вспомнить у себя дома в Милане.

— Мы пойдем? — спросила Мэри Гвидонова, показывая глазами на черную страшную снежную стену, за которой все пропадало.

— Конечно, — согласился Гвидонов, — как ты захочешь.

Мэри потянула его за руку в эту стену, второй дисциплинированно ухватив спасительный канат.

И она была права, — потому что, когда не стало света, началась какофония природы. Ее вакханалия. Ее безумная игра.

Гвидонов даже чуть отвлекся от мыслительного процесса, от какой-то грусти здорового человека, у которого ничего не болит, а нога почти зажила, так что он уже который день ходит без палки, и с каждым днем все уверенней, — по отсутствию на земле вечного.

Вот природа, может быть, вечна. А человек, и все, что связано с ним, — нет.

И это плохо.

Это так из рук вон плохо, что никуда не годиться. Потому что принципиальная конструкция человеческого разума такова, — что он предполагает какое-то продолжение. И никак не согласен на самый банальный из всех, и такой единственный, финал. На такой — неестественный.

Они там, в монастырском подземелье, так старались сохранить себя в веках. Даже выбирали для упокоения местечки, где нет тлена, где воздух сух, и отсутствуют болезнетворные бактерии. Усопшее тело там не превращается в перегной, полезный для будущего урожая зерновых, — а начинает медленно сохнуть, обтягивает барабанной перепонкой скелетный остов. И таким остается навсегда. Скукоженой страшной куклой.

Он, Гвидонов, как боевой офицер и атеист, может надеяться на гранитный монумент.

К которому будут приходить благодарные потомки. Из школ молодых сыскарей.

Он может воплотиться в бронзе или мраморе и на собственные бабки. Поскольку не исключен еще тухлый вариант, что у него их будет много.

А какие крутые памятники отстроили себе фараоны? Могилы которых грабят до сих пор. Если найдут.

Даже не плохо это, а до чертиков обидно… Иногда. Под настроение.

Что в любом случае потеряется способность к мыслительному процессу, и в котором заключено главное удовольствие жизни, — растворится в небытии то, что зовется словом «я», — то, что от мыслительного процесса получает главное удовольствие.

Они прошли по веревке до первого дома поселка… Когда тот неожиданно возник из снежной стены, они увидели стену и два небольших окна, за которыми горел свет, — то повернули обратно.

Главное, Мэри осталась прогулкой очень довольна.

Потом они долго сидели в баре, пили какой-то слабый почти безалкогольный коктейль, и Мэри никак не хотела возвращаться в номер.

Да и Гвидонов не знал, что у них будет сегодня. Будет ли вообще. И что он по этому поводу решил.

Его решения и ждала Мэри. Она боялась, — что Гвидонов решит как-то не так, и с этим уже ничего нельзя будет поделать. Боялась сморозить какую-нибудь глупость, как вчера.

Поэтому переложила всю ответственность на его мужские плечи.

Как он скажет, так и будет… А она тогда посмотрит, — будет это или нет…

Они заснули вместе, как закоренелые супруги, облачившись в пижамы, и легко прикасаясь друг к другу во сне. Под завывание за окном, под посвист вьюги, который становился все громче, все неприкаянней. И все уверенней напевал об одиночестве всех людей на земле.

Но в этом случае он просчитался, — поскольку его заунывный вой, и рассерженные удары снежных зарядов в окно, оказывали на спящих прямо противоположное действие.

Им было все теплее друг с другом, и все уютнее.

Все теснее они прижимались друг к другу, и все беззащитнее становились…

Странными были эти два человека, — странными и необъяснимыми.

Подумайте сами, — не дети, не зеленые юнцы. Жизнь уже изрядно остудила им голову, и повыла над ними метелями, — все детско-юношеские надежды давно уже умерли в них, превратившись в безжизненные руины. О чем мечтали они когда-то, что грезилось им, что приходило к ним во снах, — ничего не сбылось. Ни единого фрагмента, ни единой капли из чаши, полной радости, ни осколка кирпича из здания счастья, в котором они надеялись когда-то жизнь.

Жить и поживать. Да добра наживать.

Ничего не осталось. Кроме довольно протяженного еще куска лет, которые в среднем отводятся человеку на прожитье.

Руины, — они руины и есть. Что с них взять…

А тут все закрутилось в обратную сторону, с какой-то неимоверной силой, какими-то прыжками и рывками.

И вот, — ни у одного из них, спящих, нет вообще никакого возраста. Нет лет, месяцев, дней и часов. Даже секунд нет и мгновений.

Вообще нет никакого времени.

Это как-то даже сразу не укладывается в голове. Нет возраста.

Но — нет, нет…

Нет и кокетства. Когда хочется немного прихвастнуть, немного набить себе цену, немного поиграть интересом к себе, — словно бы одеть его на себя, для красоты, как модное платье, или нанести его на себя перед зеркалом, как искусный макияж.