Родом из ВДВ

– То-то и оно, что нашкодили. Вот ты от Басаева людей избавлял, а они взяли да и включили этого отморозка в состав членов редколегии. Как тебе?

– Приеду домой, найду эту газету, ноги повыдергиваю редакторам, – с полуулыбкой на устах пообещал Игорь Николаевич. А про себя с грустью подумал: «А кто ж этого отморозка выкормил грудью?!».

– Ну что ж, вы свободны. Если у особиста будут какие-то вопросы по нынешнему маршу, не обессудьте, – теперь уже отыгрался штабист, намекнув, что может возникнуть недоверие к рассказу комбата. Или что есть основания полагать, будто он не все рассказал.

В ответ Игорь Николаевич коротко пожал плечами, как бы говоря этим примиряющим ситуацию жестом: «Я к вашим услугам». Он вышел из кабинета со смешанными чувствами. И так же, в глубоких размышлениях, направился в штаб батальона. Как же можно так воевать?! Не веря своим комбатам и ротным, одной рукой разрабатывая операции, а другой – тщательно оберегая врагов. Интересно было бы узнать, а действительно ли Шамиль – кадровый офицер ГРУ, как шепчут злые языки? Конечно, то, что ему помогали с оружием и подготовкой, не вызывает сомнения. Обучался диверсионному делу на базе нашего полка, это вообще с десяток офицеров, и в том числе он сам, знают. Затем затачивал свои отряды на Майкопской базе ГРУ… Почему он все-таки отпустил его людей, ведь явно намеревался расправиться с ними? С одной стороны, если Басаев офицер ГРУ, то он не должен вызывать подозрения у своих, и может, более того, должен демонстрировать высшую степень жестокости и зверства. Даже если он в отряде на правах хозяина. С другой стороны, для каких таких высших целей, скрытых от него и других кадровых боевых офицеров, нужен такой ублюдок в качестве засланного казачка? Или те, кто его ведет из ГРУ, готовы на любые жертвы ради чего-то большего, ему непонятного? Допустим, что это так… Но так можно рассуждать, когда говорится о жертвах вообще, гипотетически, безотносительно тебя самого. А когда ты видишь двух молодых ребят, обреченных на смерть, то разве могут оправдать какие-то высшие разведывательные цели их смерть, ведь их бы зарезали, как баранов! Нет и еще раз нет! Он, во всяком случае, никогда не согласится с такой постановкой вопроса. Ведь он знает, что испытали эти мальчики в ожидании приговора. И что же Басаев?! Почему он отпустил этих попавших в капкан детей на волю? Не потому ли, что он, капитан Дидусь, явился к нему и напомнил о старых связях с сорок пятым полком? Но если бы на его месте был кто-нибудь другой, такой же принципиальный, но не знающий о шлейфе Басаева, тянущегося от покровителей из российской власти? Тогда он бы точно не пожалел этих двух несчастных, им бы отрезали головы, а еще хуже, дробили бы пальцы молотками или отстреливали бы их из пистолетов, чтобы прислать потом в Москву жуткие записи мести горных людей, чтобы в очередной раз вызвать волну ненависти двух народов! Да и разве сложно Басаеву было убить двух взрослых мужчин после диких погромов в Абхазии? А может, правда и то, что Буденновск появился неслучайно?! «Ах, мать твою, так я далеко зайду!» И Игорь Николаевич ужаснулся ходу своих мыслей и решил усилием воли переключиться на другие темы, только бы не развивать логические цепочки, которые могли бы привести его самого к сомнению в деле, которое он исполняет. Он незаметно для самого себя смахнул холодный пот со лба и удивился: он весь горел внутри, как будто жар в нем раздули мехами. А когда увидел дверь штаба батальона, удивился во второй раз: он прошел через территорию всей части и не заметил, как очутился у штаба. Как в бреду…

Эпилог

(Москва, март 1998 года)

Мужчины стояли на балконе и курили. Оба отчего-то заметно волновались и были несвойственно напряжены – какая-то несуразная выходила встреча. Жены и дети оставались в комнате, из которой доносился обычный при встрече давних друзей шум веселого разговора, прорывалось приподнятое застольем настроение и ничем не сдерживаемая, беззаботная детская возня. Но у обоих возникло и не проходило чувство, что все происходящее, все произнесенные с пафосом слова – не о том, что главного они друг другу так и не сказали. Но должны сказать. Или хотя бы намекнуть. Но каждый в отдельности не был уверен в том, что, сказав самое сокровенное, будет понят. Вот они вместе с женами уже в течение почти двух часов болтали в комнате о чем придется, но только не о деле, и болотная, илистая недосказанность обволокла их неприятным пленом трясины.