Родительский дом

На дне шкатулки были сложены стопками почтовые переводы вместе с деньгами. Не часто, не из месяца в месяц посылал их отцу Павел Андреевич, а накопилась тут изрядная сумма. Отец всегда сообщал, что перевод пригодился, между тем ни рубля не потратил. Сберег. Но почему, для чего? Он никогда не выказывал себя скрягой, даже осуждал тех, кто имеет кубышки, а по-человечески не живет. И не догадался бы Павел Андреевич, как оценить поступок отца, если бы не подсказала Дарья Антоновна:

— А куда было тратить? Нам хватало моего заработка и пенсии Андрея Кондратьевича. Иногда он доставал переводы, перебирал их один за другим, а потом письмо Терентия заново перечитывал. Думаю, тут в шкатулке были у него и горе, и радость!

Павел Андреевич не стал развязывать стопки, положил их обратно, а Терентий вцепился:

— Не прячь! Эти деньги надо тоже в опись включить! Не имеет значения, что ты посылал. Все, найденное в отцовом доме, подлежит разделу на равные доли.

Прямо он не глядел. Ему было явно неловко запускать руку в чужой карман, но кучка наличных денег завораживала.

— Настаиваешь? — спросил Павел Андреевич.

— Требую! — категорически ответил Терентий.

Пересчитывать трояки и пятерки он взялся сам, так казалось надежнее, но деньги все-таки жгли ему руки, он часто сбивался, разнервничался, а тут еще в горницу прибежал Женька сказать Павлу Андреевичу, что для рыбалки уже все приготовлено. Терентий топнул ногой и заорал:

— Брысь отсюда, паршивец! Черти тебя навязали…

Это выплеснулось из него неожиданно, сразу обнаружив необоримую неприязнь к сироте. Испуганный Женька заревел. Дарья Антоновна схватила его, прижала к себе. Пожалуй, она взяла бы ухват и отходила им злого обидчика, если бы не опередил ее Павел Андреевич. Чуть позднее он и сам удивился, как это вышло, что в одно мгновение резким ударом сшиб Терентия с ног. Тот стукнулся затылком об пол, а когда очухался и поднялся, злорадно сказал:

— Я тебе, Пашенька, и это пришью на суде при разделе! Хоть и брат — драться не смей!

— Однако тебе было сказано: Женьку не тронь! — погрозил ему пальцем Павел Андреевич. — Повторишь если — снова получишь!

— А я твоих угроз не боюсь!

— Извинись и скажи Женьке, что обругал его не намеренно, если есть в тебе хоть капелька совести!

Гнев у того и у другого остыл, но они еще продолжали смотреть холодно и враждебно.

— Не хочешь? — спросил Павел Андреевич. — Тогда сейчас же вали отсюда! Не состоится дележ!

Составленную опись он порвал на клочки, выбросил в окошко, на ветер.

— Обращайся в суд. Адвоката найми. Не то двух. Твоя Фенька оплатит. Только вряд ли что-нибудь выиграешь!

— Что мое, то отдай! Так и суд порешит, — повторил свое желание Терентий. — Я вот сейчас схожу в поселковый Совет, призову оттуда комиссию, заново движимое и недвижимое перепишем, оценим да еще и акт на тебя за побои составим.

Ничто под ним не шаталось, не колебалось.

— Ты прежде фамилию перемени, — насмешливо заметил Павел Андреевич. — Гужавины меж собой никогда не судились.

— Ничего, так сойдет.

— Ну, что ж, станем судиться! — согласился Павел Андреевич. — Оказывается, человек ты без роду, без племени. Я еще по наивности думал: дескать, сговорюсь с тобой, и в один голос мы скажем: «Наш дом — это наши отец и мать, наше детство и родина! Место, где проживают Гужавины, на всей земле для них — одно-разъединственное!»

— Перестань меня агитировать, — обозлился Терентий. — Место, место, а что оно значит для меня, если тут уже не живу…

— Только учти, не я и не Дарена выйдем на суд с тобой. Всю родню позовем. На одной стороне станешь ты со своим адвокатом, на другой мы: кто перетянет? И не просто за наследство станем судиться. Еще и спросим: за чей счет ты богато живешь, что в тебе выше…

Павел Андреевич не сказал, что же есть выше всех благ в человеческой жизни, но и так было понятно: место среди людей! Если нет в тебе совести, не дороги честь и достоинство, никого не жалко, никому в беде не хочешь помочь, подбираешь объедки с чужого стола, тяготишься трудом, то не миновать тебе всеобщего позора и людского презрения.

Терентий понуро уперся глазами в стол. Розовое довольство у него на щеках потускнело. Казалось, он взвешивал: выигрыш или проигрыш. Не лишиться бы уже нажитого?

— Ты, Павел, таким вражиной меня представил, в пору американским буржуем назваться, — после длительного раздумья произнес уныло Терентий. — Возможно, я перехватил. Очень даже возможно. Но неужели я совсем конченый, безнадежный и хуже голодной собаки? Не подумай, будто я угроз испугался. Здесь испозорят, а в городе весь позор как дождиком смоет. В Боровое могу не казаться.

Терентий поднял голову, протер платочком очки, снова надел их:

— В конце-то концов, не миллионы надо делить. Каждому из нас причтется от силы тысячи две.

Он еще не высказывал своего согласия, но уже начал томиться от желания стать выше себя, как случалось и прежде после попоек. Тогда он словно подымался из грязи, трезвел, оглядываясь по сторонам, и при виде яркого солнца, чистого неба устремлялся к душевному очищению.