Родительский дом

— Садись. Поспешать надо!

— Куда?

— Сам же просил с Барышевым свести. Или уж передумал?

Холяков помедлил, засомневался, наверно.

— В лес?

— Не в деревню же. Такие люди только в лесу живут.

— В какой лес-то?

— По пути расскажу. Не стоять же мне здеся. Все расскажу тебе, Кузьма Саверьяныч! Один я знаю, где Барышев. Нынче утром, как за сеном-то ездил, в поле его повстречал, разговаривал. Теперича уж сам решай: то ли будешь его покрывать и чего надумал в действие приводить, то ли возьмешь его там живым, целехоньким и, куда надобно, предоставишь. Я согласный помогать тебе так и этак.

Говорил по-дружески, но Холяков колебался:

— Тогда обожди малость, Прокопий Екимыч. Я домой зайду, потеплее оденусь и бабу предупрежу, что мы с тобой по делу поехали.

— Это, однако, лишнее! — отрезал Согрин. — Бабам не доверяю. Сплетни-то разносить по селу. Давай уж так: либо едем сейчас же с этого места, либо совсем до свиданьица: я тебя не видел, ты меня не встречал!

И тронул коня вожжами.

— Не спеши! — остановил Холяков.

«Неужто придется кончать его здесь, самому пачкаться, — угрюмо подумал Согрин. — Ах, боже мой!»

Но Холяков сел в кошеву, надвинул по уши шапку, сам понукнул коня и голосом, явно изменившимся, предупредил:

— Ничего тебе не простится, Прокопий Екимыч, если меня обманешь!

— Да какой мне резон-то обманывать, — повеселел Согрин. — Я только в данном случае кучер. Барышев даже рад с тобой повидаться!

Путь был не длинный, конь шел ходко, а Согрин еще и кнутом подхлестывал.

Как и утром, он снова оставил подводу у стога близ Чайного озерка, а до загороди Гурлева направился пешком. Холяков шел по лесу за ним след в след. Согрин прокладывал тропу не оглядываясь. Ему все время казалось: если он оглянется, то выдаст себя, тогда Холяков скосит его пулей или же дальше шагу не ступит.

Вот уже и загородка наконец! Вот и полевая избушка. Рассеялся вокруг запах дыма от костра в очаге. В неплотно прикрытую дверь блеснула полоска света.

— Так это же Гурлева загородка! — сказал Холяков. — Значит, на свое бывшее поле забрел бывший хозяин?

— К себе явился, — подтвердил Согрин. — Истосковался, небось. А ты не шуми, не пугай понапрасну.

Подошли от угла. Встали за простенок. Согнутым пальцем Согрин постучался в косяк.

— Павел Афанасьич! Свои…

Тот не ответил.

— Барышев! — погромче позвал Согрин. — Живой ли?..

Приоткрыл дверь шире. Заглянул внутрь избы. Барышев сидел на нарах, сгорбившись, нацелив обрез на вход.

В очаге догорали поленья на каленых углях.

— Убери оружие! — приказал Согрин. — Или оглох и ослеп?

— Проходите! — прохрипел Барышев. — Не узнал!

Из-под шапки и поднятого вверх воротника боркована торчал только его изборожденный лоб, под ним уже совсем одичалые глаза горели в неутолимом отчаянии.

Холяков остановился у дверей, прислоняясь к косяку, и принужденно усмехнулся.

— Наслышан о тебе, Павел Афанасьич, давно хотел сговориться, а никак добраться не мог.

— И зачем же я тебе так занадобился?

Барышев, пошатываясь, не выпуская из рук обреза, наклонился к очагу, подкинул поленьев. Береста пыхнула, обдала дымом. В избушке стало светлее.

— Так зачем же? — переспросил Барышев.

— После скажу, — не сразу нашелся Холяков. — Время, небось, не ушло!

— Какое время? Нашего давно уже нет. Сгинуло навсегда.

— У каждого свое время, — поправил Согрин. — А ты, Кузьма Саверьяныч, не стой у порога, проходи…

Холяков отлепился от косяка, сел на чурбак лицом к очагу. Мирное поведение Барышева и Согрина сломало в нем недоверие. Он хотел погреть руки в очаге и не заметил, как Барышев за его спиной рванул обрез…

— Ну и дурак ты, Павел Афанасьич! — заругался Согрин. — Надо же было допытаться: что он успел про нас милиции сообщить?

Барышев откинулся на нары, застучал в ознобе зубами.

— Позднее не смог бы. Из последних сил стрелил… из последних… Помоги мне… не дай здесь подохнуть… все тело горит…

— Помогу!..

Согрин поднял с земляного пола револьвер, выпавший из кармана Холякова, сунул себе за пазуху, затем разрядил обрез Барышева, забрал все боевые патроны, что лежали в мешочке на нарах, и толкнул дверь на выход.

— Помогу я тебе, Павел Афанасьич, поскорее на тот свет переправиться. Без толку ты здеся! Зря небо коптишь. Уж куда тебе, дохлому. Смирись и ложись подыхать. А мне недосуг с тобой дальше валандаться. Уж не обессудь. Домой мне пора. И не уважаю, не люблю руки марать.

— О, господи! — простонал Барышев. — Не хочу…

— Зови, зови господа бога! — ласково посоветовал Согрин. — Может, простит он тебя. И прощай…

Его самого качало и мутило, как пьяного. Он задыхался при виде убитого Холякова, лежащего у очага, с лицом спокойным, не искаженным ни страхом, ни последними судорогами. И не мог больше выносить Барышева, грязного, дикого, воняющего потом и гнилостью, убийцу, враз, в одно мгновение, при одном лишь сознании своего конца готового пасть к ногам.

— Не хочу… — задергался Барышев.