Родимый край

Она оделась, убрала постель. Тихонько ступая в непривычных для ее ног шлепанцах, приготовленных Надей еще с вечера, пошла в ванную. Вчера она тут мылась. И вчера и сегодня приятно было смотреть на белизну стен, на никелевые трубы. Умылась, причесалась перед большим зеркалом, над которым висела лампа в белом колпаке. Посмотрела на свою щербину, попробовала даже пальцем — широкая. Не могла понять, как же Надя на этом пустом месте поставит новые зубы. Стараясь не нарушить покой дома, она неслышно прошла по ковровой дорожке в комнату, села в кресло и задумалась. Тревожили мысли о том, что никогда еще не было ей так тоскливо, как в это утро, и никогда она не ощущала такого одиночества, как сейчас. Вспоминала свою жизнь, ту далекую пору «молодости, когда на вечеринке встретилась с Семеном Маслюковым. Вспоминала то время, когда ее дети были маленькими. Тогда она и предположить не могла, что Антоша, ее первенец, белобрысенький мальчуган, бегавший по хутору верхом на хворостине, будет жить в городе и в такой большой квартире, а она, его мать, перед рассветом будет сидеть одна-одинешенька в его просторном кабинете. Думала и о сыне Илье. Как он там, бедняга, один на хозяйстве? И пожалела, что бы а так далеко от родных мест. Думала о своем разговоре с Ольгой и тоже пожалела, что уехала к Антону: нужно было еще пожить у дочери.

Сидела и не знала, что делать. Чужая, красивая комната, с книгами на полках от пола до потолка, обставленная дорогой мебелью и увешанная картинами, чертежами, Евдокию Ильиничну не радовала. И непривычная тишина во всей квартире, и низкое небо над сплошными жестяными крышами, совсем не такое, как в Прискорбном, и особенно сознание того, что у нее не было и скоро не будет дела, к которому она привыкла, нагоняли тоску и уныние. Чтобы избавиться от грусти, рассеяться, она вышла на балкон. Утро было свежее, прохладное. Роса, не найдя травы, осела на жесть, на камни, на асфальт. Внизу лежала та самая улица, ровная и затененная ветками уже без листьев, по которой они подъехали к дому. Еще вчера запруженная людьми, машинами, улица сегодня была пустая. Женщины-дворники, в фартуках и с метлами, убирали листья и весь тот мусор, что остался от вчерашнего дня. Работали они старательно, размашисто, как косари косами, и резкое шуршание метел о камни отдаленно напоминало звук режущей траву косы.

Пока Евдокия Ильинична, кутаясь в шаль, стояла на балконе, совсем рассвело. Просыхали жестяные крыши, город оживал, наполнялся обычными, знакомыми горожанам шумами и гулами. Чаще появлялись прохожие, заспанные, ежившиеся от холода и куда-то спешившие. Прошумел пустой автобус. Крыша у него тоже мокрая, усыпанная желтыми влажными листья ми. Их сдувало ветром, и они, порхая воробьями, садились на асфальт. Послышался отчетливый, равномерный стук кованых копыт, и из-за угла выехал высокий, из фанеры, крашеный фургон в конной упряжке. Фургон остановился возле приземистого здания. Возница открыл фанерные дверцы. Сквозь легкий парок хорошо были видны коричневые, отлично пропеченные буханки еще горячего хлеба. Возница и две женщины в белых халатах начали выгружать все еще парившие буханки.

Мимо балкона проехал грузовик. На прицепе он тащил железную, величиной с цистерну, бочку на резиновом ходу. Бочка была белая, на ее боках — крупные голубые буквы: «Молоко». Евдокия Ильинична проводила глазами бочку и улыбнулась. Да и как же не улыбнуться? Много лет имела дело с молоком, а еще ни разу не видела, чтобы возили его в таких огромных, на резиновых колесах, бочках. На ферме молоко сливали в бидоны, и бидоны ставили на грузовики. Думая о том, сколько же ведер молока вместилось в бочку и куда ее повезли, она вернулась в комнату. Ей казалось, что Ивановна уже встала и что ей нужно помочь на кухне. Как же Евдокия Ильинична была огорчена, найдя в квартире все ту же, устоявшуюся за ночь тишину. Ну пусть спят Антон и Надя. Пусть спят дети. Но как можно, думала Евдокия Ильинична, так долго вылеживаться Ивановне? Нарочно приоткрыла дверь в комнатку-чуланчик. На низенькой железной кровати спала Ивановна. Из оконца лился свет. Одутловатое лицо Ивановны разрумянилось. Одеяло сползло и оголило ее полные груди, сильные, мясистые у плеч руки. Евдокию Ильиничну обижало, что эта еще молодая, рано располневшая, сильная женщина преспокойно спала и вставать не собиралась. Она уже знала, что Ивановна жила в станице Платнировской, работала на птичнике, а года три назад бросила мужа, уехала в Краснодар и теперь, в наймах у ее сына, была довольна своей жизнью.

— Не жизнь, а малина, — бурчала Евдокия Ильинична, входя в. кухню. — Вылеживается, барынька…