Роддом, или Жизнь женщины. Кадры 38–47

Было без пяти полночь, когда замминистра по материнству и детству снова в палату ввалился. Именно ввалился – иначе было и не назвать. Потому как всегда элегантный, опрятный, подтянутый Семён Ильич напоминал пресловутого Ипполита всея Руси. Панин был расхристан, зло печален и в дупель пьян.

– Змея ты, Танька! Подколодная! – с хмельным скоморошьим надрывом выкрикнул он. И осёкся. Осознав скорее телом, нежели мозгом, что палата полна народу.

Помещение, где в лёгком медикаментозном дурмане лежала на функциональной кровати Татьяна Георгиевна в первых сутках послеоперационного периода, было чуть не битком набито людьми в белых халатах и разноцветных пижамах. Все хотели поздравить начмеда немедленно. С рождением дочери и, разумеется, с Новым годом. Святогорский, примчавшийся на оказание анестезиологического пособия своей старой подруге (а теперь ещё и начальнице), торчал посредине просторной палаты ОРИТ[5] (куда перевёл Мальцеву из родильно-операционного блока вовсе не по показаниям, а для пущего контроля) с полным бокалом шампанского в руках.

– Сёма, тсс! – сурово сдвинув брови, шикнул он на Панина. Все остальные и так замолчали, узрев прежде высокое, а ныне – так и вовсе заоблачно высочайшее начальство в несколько неподобающем виде. – Семён Ильич, это отделение реанимации и интенсивной терапии! Здесь свежая кесарская женщина! И вы все тоже! – несколько театрально обратился он к публике. – Тут вам не кабак! И не номера! – Святогорский внезапно замолк. – Что-то это мне… – Заведующий «взрослой» реанимацией родильного дома, врач реаниматолог-анестезиолог высшей категории, доктор наук Аркадий Петрович Святогорский несколько растерянно посмотрел на кардиомонитор. – Что-то это мне напоминает… Ну как же! Точно! – хлопнул он ладонью по лбу и начал декламировать хорошо поставленным голосом профессионального лектора: – «С утра до ночи комната моя оказалась набитой народом. Было, вероятно, превесело. Приносили цветы, конфеты, которые сами же и съедали, болтали, курили, любящие пары назначали друг другу рандеву на одном из подоконников, делились театральными и политическими сплетнями. Часто появлялись незнакомые мне личности, но улыбались и угощались совсем так же, как и знакомые. Я чувствовала себя временами даже лишней в этой весёлой компании. К счастью, на меня вскоре совсем перестали обращать внимание. – Может быть, можно как-нибудь их всех выгнать? – робко жаловалась я ухаживавшей за мной В.Н. Ильнарской. – Что вы, голубчик, они обидятся. Неловко. Уж вы потерпите. Вот поправитесь, тогда и отдохнёте».

– Ккка-кой ещё Вэ Эн Ильнарской? – спотыкаясь языком о нёбо, уточнил Панин, диковато глянув на Святогорского.

– Таккк-кой! Из «Воспоминаний» Тэффи. Тэффи в Ккк-киеве подхватила «испанку»[6], и сочувствующие стали её навещать в гостиничном номере. Доккк-ктор долго удивлялся на её обиход, спрашивал, не бал ли у неё…

Пока Аркадий Петрович, не скупясь на передразнивания, напоминал Семёну Ильичу, честно пытавшемуся собрать глаза в кучу, давно забытую классику, медперсонал спешно и неслышно эвакуировался на рабочие места. Святогорский сделал дежурной анестезистке глазками: ввести Мальцевой кое-чего в жилу капельницы. Затем ладошкой помахал: «и ты пока свободна».

За окнами грянул, грохнул, взорвался, рассыпался салют, возвещающий о рождении новой точки отсчёта.

– И вот мы опять втроём, как сто лет назад, молодые и дурные, и много раз позже, старея, но не умнея, встречаем Новый год в родильном доме, – пробормотал зав ОРИТ, глядя в окно с некоторой тоской. Которую, впрочем, немедленно стряхнул. – Семён Ильич, с Новым годом! С новым счастьем! – анестезиолог протянул ему свой бокал шампанского. И, подхватив чей-то с подоконника, чокнулся со старым другом.

– С Новым годом, Аркадий Петрович! С новым счастьем! – на автомате ответил Панин.

Они сделали по глотку.

– Так! – критически оглядев замминистра, Святогорский уже безо всякого шутовства скомандовал: – Сними пальто, надень халат и сядь за стол.

– Я хочу с ней поговорить! – нервно просипел Панин.

– Поговоришь. Когда ты будешь трезвый, а она – не под морфином.

Семён Ильич с болью, с обидой, с любовью и нежностью посмотрел на Татьяну Георгиевну.

– Ей в сознании на меня так же наплевать, как и в забытьи.

– Семён, ты не прав!