Роберт Бернс в переводах С. Маршака

Одно Вильям Бернс понимал хорошо: только образование поможет его детям «выбиться в люди». С малых лет он сам учил сыновей арифметике и чтению, а главное, — приучал их говорить правильно. Роберт писал и разговаривал на отличном английском языке, удивляя этим своих современников. «Самым поразительным из всех его многочисленных талантов была плавность, точность и оригинальность его речи», — писал о нем профессор Стюарт. Этим Бернс обязан отцу и еще больше своему первому учителю — Джону Мердоку.

Приходская школа, куда с шести лет бегал Роберт вместе с младшим братом, Гильбертом, казалась отцу недостаточно хорошей. Он уговорил соседей нанять вскладчину «настоящего образованного учителя». Ему порекомендовали восемнадцатилетнего Джона Мердока, только что окончившего семинарию. Учитель Мердок оказался не по летам серьезным юношей, он не только знал школьные предметы, но еще умел читать по-французски и петь псалмы. Отец Роберта Бернса очень понравился Мердоку: «Это был один из лучших представителей рода человеческого, каких мне приходилось встречать», — писал он впоследствии.

Крепкая дружба связала молчаливого пожилого фермера и юного учителя, который часто гостил на одинокой ферме «Маунт Олифант», куда перебралась семья Бернса. Роберт любил слушать, как отец беседует с молодым наставником на исторические и религиозные темы. Часто по вечерам читали вслух из толстой книги «Собрание стихов и прозы» Артура Мэссона. У Мердока была превосходная дикция и красивый голос: он с жаром декламировал Мильтона и Шекспира, объясняя трудные места. Мальчики заучивали наизусть целые монологи. «Я добивался, чтобы они уяснили себе значение каждого слова, — писал впоследствии Мердок, — а после достаточной подготовки я стал учить их пересказывать стихи свободной прозой и находить синонимы для поэтических эпитетов».

Роберт всегда поражал собеседников своей великолепной памятью: он любил приводить множество цитат, которые помнил с детства. Шекспир и Мильтон открыли ему красоту английского языка, а старательный Мердок приучил относиться к слову внимательно и бережно. Быть может, оттого язык Бернса и в стихах и в письмах так предельно ясен и точен, так выразителен и экономен.

Если бы не другие, столь же сильные влияния, Бернс, пожалуй, стал бы еще одним шотландским поэтом, пишущим в неоклассическом английском духе, как Томсон и Шенстон[3]. Но мать пела старинные баллады на родном шотландском диалекте, на этом же диалекте разговаривали окрестные фермеры и батраки и рассказывала маленькому Роберту сказки старая родственница.

«Многим я обязан и одной старушке, жившей у нас в семье, хотя она и была на редкость невежественна, суеверна и простодушна, — писал Бернс в автобиографическом письме доктору Муру. — Никто на свете не знал столько песен и сказок — о чертях, привидениях, феях, колдуньях, ведьмах, оборотнях, о русалках и леших, блуждающих огнях и домовых, об упырях, великанах и прочей чертовщине. От старых песен прорастали дремавшие во мне зерна поэзии, а страшные сказки так поражали детское мое воображение, что до сей поры, блуждая в глухих местах, я иногда невольно настораживаюсь, и хотя трудно найти человека, более скептически настроенного, чем я, мне часто приходится призывать на помощь всю свою философию, чтобы рассеять беспричинный страх».

В те же годы Роберт стал читать все, что ему попадалось под руку.

«Первые две книги, которые я прочел самостоятельно, доставили мне больше удовольствия, чем все с тех пор читанные томы. Это были «Жизнь Ганнибала» и «История сэра Вильяма Уоллеса». Ганнибал так вскружил мою юную голову, что я в восторге маршировал за барабаном и волынкой вербовщика и мечтал стать высоким и сильным, чтобы попасть в солдаты. А история Уоллеса наполнила мое сердце тем пристрастием к Шотландии, которое будет кипеть у меня в крови, покуда ее живой поток не остановится навеки...»

Занятиям с Мердоком скоро пришел конец: молодой учитель уехал «для дальнейшего усовершенствования в науках». Со слезами провожала его вся семья Бернсов. Мальчики понимали, что им уже не придется учиться: ферма стояла высоко на горе и по скользкой глинистой дороге осенью и зимой нельзя было добраться до школы. Да и вся тяжесть работы на каменистой, поросшей мхом земле легла на Роберта. Тринадцатилетнему мальчику приходилось пахать тяжелым плугом, следуя за тощими, ослабевшими на плохих кормах конями. С этих ранних лет он начал сутулиться; от сырости болели суставы, от вечного недоедания часто кружилась голова. И все же он ухитрялся, хотя бы по праздникам, подольше задерживаться в соседнем городке Эйре.