Рижский редут

– Сперва я расскажу одну поучительную историю, – Берл хитро усмехнулся. – Ой, что за мудрая история! Я расскажу – и господин поймет. Как-то поляк пришел в костел на исповедь и говорит ксендзу: пан ксендз, я согрешил! Тот его спрашивает: в чем заключается твой грех, сын мой? И пан отвечает: я обманул еврея. Ксендз подумал, подумал и изрек: это не грех, сын мой, это чудо!

– И к чему ты клонишь? – спросил я, невольно усмехнувшись.

– К тому, что ваш Жилинский поляк, герр Морозов, – весело отвечал Берл. – Вот если бы он мог провести нас – это было бы чудо. Но пока что мы провели его…

– Как это возможно, Трабл? – спросил я. – Неужто вы его сразу отыскали?!

– Не сразу, но отыскали. Мы пошли, как вы сказали, к Сорочьей корчме. Там, за корчмой, живут наши, мы их сразу нашли и расспросили. Ой, как они рассказывали про стрельбу в корчме! Но это печальная история. И сейчас в корчме хозяйничает ее родственница. Она перебралась туда в тот же день, как застрелили пани Барбару. Наши с ней незнакомы, но вы же знаете женщин! Там, где мужчины будут думать и рассчитывать, женщина возьмет под мышку курицу и побежит, и познакомится, и все узнает! Вот, его жена ходила вчера в Сорочью корчму, – Берл указал на своего спутника.

По моим соображениям, этой жене вряд ли было более четырнадцати лет.

– Рассказывай, Мендель, – велел Берл. – Вы, герр Морозов, простите его, он плохо говорит по-немецки. Он сын сапожника.

– Ты ведь поможешь, Трабл?

Он кивнул. И с некоторым трудом я уразумел длинную речь юного Менделя.

Парнишки отправили туда его супругу, чтобы она предложила новой хозяйке купить курицу. Дело житейское, она и пани Барбаре кур продавала. Но, пока шел этот деловой разговор на дичайшей смеси польского и испорченного немецкого (Берл и Мендель нарочно передразнили при мне этот диалект, привычный для женщин и доставлявший «взрослым мужчинам» несказанное удовольствие), на задний двор корчмы, где были грядки с петрушкой и укропом, чтобы не бегать за каждой веточкой на рынок, ворвалась стая перепуганных кур. Новая хозяйка, пани Малгожата, выскочила, чтобы прогнать их, а жена Менделя следом. Из-за плетня за их беготней следили мои лазутчики, продырявившие забор и устроившие это нашествие. Наученная ими юная супруга погнала одну из кур к сараю и едва не влетела туда. Пани Малгожата, забыв про грядки, побежала за соседкой и подняла крик. В сарае явно хранилось что-то сомнительное.

Сапожник, отец Менделя, тоже был вовлечен в эту аферу. Некоторое время спустя он пришел требовать у пани Малгожаты лопату, которую ссудил ее предшественнице, и утверждал, что сие орудие хранится в сарае – вот пусть его туда пустят, и он сразу укажет на свою собственность. Корчмарка с большим трудом его выпроводила. И тут мои парнишки обложили Сорочью корчму со всех сторон. Они перепугали бедную женщину и теперь ждали от нее опрометчивого поступка.

Как оказалось, вместе с пани Малгожатой в Сорочью корчму прибыл на жительство то ли ее сын, то ли племянник, ровесник моих парнишек, высокий белобрысый детина. Он был отправлен с запиской в Рижскую крепость. Разумеется, за ним пошли следом.

Я полагал, что записка будет доставлена в «Мюссе», ан нет! Оказалось, что у Лелуара и Жилинского есть еще одно пристанище – на Малой Замковой. Оттуда детина вышел не сразу, стало быть, ждал ответа на записку. Это моих лазутчиков обнадежило: значит, адресата удалось застать дома.

– Мы прогулялись по соседним улицам и встретили одного из наших, он известный меняла, его даже богатые купцы принимают! – рассказывал Берл. – Мы спросили его, не знает ли он, кто живет в том доме, и оказалось – знает, даже там бывал. Тогда мы назвали ему имя Жилинского, и он даже руками замахал сильнее обычного! Жилинского он знает, Жилинский только у него меняет талеры на рубли и рубли на талеры. Мы спросили у него приметы Жилинского – и вот я их записал.

Я взял сложенный вчетверо листок, прочитал и задумался. Если верить меняле, Жилинский отнюдь не был красавчиком. Лет ему меняла дал, со всей щедростью, не менее пятидесяти, весу тоже не пожалел – шесть пудов на глазок, отметил красноватое лицо, насупленные брови и отвисшие щеки. Отдельно указывлось, что этот пан держит мелочную торговлишку. Все это было написано с ошибками и такими буквами, какие выводит ребенок, уже научившийся письму, но еще не наживший навыка. И то – трудно, должно быть, переучить руку, привыкшую писать закорючки справа налево.

– Вы ничего не перепутали, Трабл? – спросил я.

– Разве это не тот Жилинский? – удивился он. – Ой, тогда плохо… Но он сам назвался Жилинским! И герр Морозов сам нам растолковал, что пани Барбара связана с Жилинским и с французом, которые устроили в Сорочьей корчме удобное место для свиданий. Ой, тут ошибки быть не может! Она послала записку тому Жилинскому, о котором герр Морозов говорил!

– Погоди, Трабл! – взмолился я. – Не говори так быстро! Мой Жилинский – Тадеуш!

– Так и тот Тадеуш!

Это было уж вовсе диковинно. И вне всякой логики.

– Ладно, с Жилинским мы разберемся сами… – решил я. – А что слышно о Якове Ларионове?