Риф, или Там, где разбивается счастье

Он не сводил с нее взгляда, и она старалась смотреть на него, но слезы застилали глаза; в ужасе оттого, что он видит ее слезы, она встала и отошла в сторону. Он не последовал за ней; она стояла спиной к нему, глядя на вазу с гвоздиками на маленьком столике с лежащими на нем книгами. Слезы увеличивали все, на что она смотрела, и лепестки с прожилками, их бахромчатые края и хрупкие закрученные тычинки наступали на нее, огромные и живые. Она заметила среди книг томик стихов, который он прислал ей из Англии, и попыталась вспомнить, когда это было, до или после…

Он явно ждал, не скажет ли она чего, и наконец она оборотилась к нему:

— Увидимся завтра перед твоим отъездом…

Он ничего не ответил.

Она шагнула к двери, которую он распахнул перед ней. Она увидела его руку на дверной ручке, серебряный перстень с печаткой; и почувствовала, что это конец.

Они прошли анфиладой комнат между мутных отражений ширм и комодов, бок о бок поднялись по лестнице. В конце галереи тускло коптила лампа, борясь с темнотой.

На лестничной площадке Дарроу остановился; его комната была ближе к лестнице.

— Покойной ночи, — сказал он, протягивая Анне руку.

Подавая ему свою, она почувствовала, как рвется наружу родник рыданий. Ей удалось подавить их, но судорожное дыхание выдавало ее смятение, и, чтобы скрыть его, она прижалась лицом к его плечу.

— Будет… будет! — прошептал он, успокаивая ее.

Ее прерывистое дыхание звучало громко в молчании спящего дома. Она плотно сжала губы, но не могла остановить нервных спазмов в горле; он обнял ее одной рукой и, открыв дверь своей комнаты, помог переступить порог. Дверь закрылась за ними, и она опустилась на скамеечку у подножия кровати. Судороги в горле прекратились, но она знала: стоит ей попытаться заговорить, они возвратятся.

Дарроу отошел к камину и прислонился к каминной полке. Лампа под красным абажуром отбрасывала свет на книги и бумаги, на кресло возле камина и туалетный столик с разбросанными на нем предметами. В камине тускло тлело полено, и в комнате было тепло и слегка пахло дымом. Она впервые была в комнате, где он жил, среди вещей, которыми он ежедневно пользовался. Казалось, каждый предмет, окружавший ее, несет в себе частичку Дарроу; сам воздух дышал им, обволакивая ощущением его подспудного присутствия.

Внезапно она подумала: «Софи Вайнер все это было знакомо» — и с мучительной четкостью представила себе их одних в этой обстановке… Уводил ли он девушку в отель… куда люди ходят в подобных случаях? Где бы они ни были, их окружало молчание ночи и его вещи бы ли разбросаны по комнате… Анна, стыдясь нарисованной себе отвратительной картины, стояла, готовая бежать прочь; затем нахлынула волна противоположного чувства, и она застыла с опущенной головой.

Когда она поднялась, Дарроу шагнул к ней, и она поняла: он ждет, что она пожелает ему покойной ночи. Было ясно, что никакой другой мысли не возникло у него в голове, и это ее по какой-то смутной причине оскорбило. «Ну почему не… почему?» — что-то шептало в ней, словно его выдержка, его молчаливое признание ее гордости говорили о пренебрежении иными качествами, которые, хотелось ей, влекли его к ней.

— Тогда до утра? — услышала она его голос.

— Да, до утра.

Она продолжала стоять на месте, рассеянно озирая комнату. На сей раз прежде, чем расстаться — поскольку расставание было неотвратимо, — ей страстно захотелось быть для него всем, чем была Софи Вайнер, но она стояла как вкопанная, не в состоянии найти слово или вообразить жест для выражения этого желания. Раздраженная своей беспомощностью, она подумала: «Может, я не чувствую того, что чувствуют другие женщины?»

Ее взгляд упал на бумажник, который она подарила ему. С потертыми от ношения в кармане углами, пухлый от набитых в него бумаг. Ей стало любопытно, носит ли он в нем ее письма, и, протянув руку, она прикоснулась к нему.

Все, что Дарроу и она когда-либо почувствовали и поняли, случайное сближение слова и взгляда, еще более тесная близость молчания отозвались в ней дрожью при этом прикосновении. Ей вспомнились вещи, которые он когда-то говорил ей и которые стали для нее подобием нового неба над головой; его представления, казалось, пропитали воздух, которым она дышала. Легкое тепло девичьей любви возвратилось, превратившись в жар взрослой любви по пути через мысленную даль; и сердце ухало вверх и вниз, как лодка на волнах долгих-долгих воспоминаний. «Это потому, что я люблю его так по-разному», — подумала она и медленно повернулась к двери.

Она знала, что Дарроу продолжает молча смотреть на нее, но он не пошевелился и не сказал ни слова, пока она не достигла порога. Тогда он встретил ее там и заключил в объятия.

— Не сегодня… не говори мне сегодня! — прошептал он; и она отклонилась назад, закрыв на мгновенье глаза, а затем медленно открыла и утонула в потоке света, льющемся из его глаз.

XXXVII

На следующий день Анна и Дарроу сидели одни в купе парижского поезда.