Риф

Через месяц я снова собрался в Стамбул — на этот раз без Файгенблата, который только что оттуда вернулся. Я чувствовал себя свободней, уверенней — неудачи с экзаменами уже не так волновали меня. Университет представлялся мне местом, в котором существует только ленивая неспешная часть необходимой будущей жизни. Однажды в метро я вдруг представил себе две тысячи первый год, и впервые — может быть, на секунду — почувствовал ось странно волнующего времени, себя где-то в середине этого отрезка и сразу понял, что счастье, наверное, в доступности самых легких и пустых проявлений жизни. Иногда мне приходило в голову, что недаром люди, с сарказмом или нет, часто утверждают, что счастье не в деньгах. Они рассуждают о том, в чем не уверены, и в этом мой брат не похож на них. Счастье перестает быть в деньгах, когда они появляются, но ведь без них — сущий ад.

Вернувшись в Стамбул, я действовал как автомат, пружину которого завели раз и навсегда. Поселившись в той же гостинице, я обошел знакомые магазины и купил товара больше, чем в прежний приезд. Продавцы встретили меня как хорошего знакомого, улыбаясь, угощали сигаретами и чаем. С трудом дотащив до гостиницы сумки, я уже подсчитывал расходы на такси в Москве. Я экономил деньги как никогда — после ужина выпивал кружку пива, чтобы сразу уснуть, а утром успеть на первый автобус обратно.

После второй поездки я купил себе японский телевизор и заплатил хозяйке вперед за полгода. Теперь, идя по улице, я уже чувствовал предстоящую власть над вещами — над теми из них, что были недоступны для меня всегда. Я по-другому, небрежней смотрел на витрины и на одежду людей; я мог зайти в почти любой ресторан и не заходил, лениво зная, что, может быть, сделаю это потом. Мне казалось, что жизнь, наконец-то обернувшись, уже желает познакомиться со мной — еще не зная точно, захочу ли этого я. Мне очень хотелось увидеть брата, но я, спокойно нежась ожиданием, откладывал свое свидание и с ним.

В июне я съездил в Турцию дважды — я стремился заработать побольше до осени с ее вечными дождями и университетом. В начале июля я поехал еще раз — с напарником, помогающим мне сбывать товар в Лужниках. Нам не повезло: на дверях магазина, где мы покупали куртки, висел замок, мы выяснили, что хозяин куда-то уехал. В следующей лавке куртки только что кончились, еще в двух нам не понравилась цена. Но времени было мало, я торопил напарника, и на крытом рынке мы купили джинсы — сто пар, — набив ими шесть больших сумок.

Через неделю мне пришлось занимать деньги для следующей поездки — джинсы почти никто не покупал, они оказались в чернильных пятнах с рваными брючными молниями. Я приехал к Мухтару и попросил одолжить тысячу долларов. Он, смущенно улыбаясь, объяснил, что его дела в порядке, но все думают, что он должен кому-то деньги, а у него сейчас нет. Мало что поняв, я прямо спросил, даст ли он денег. Он ответил, что, наверное, нет. Тогда я позвонил университетскому приятелю: он учился на одном со мной курсе и работал в рекламной фирме. «Идет, — сказал мне однокурсник, — под десять процентов на десять дней». Я согласился. Деньги следовало тратить внимательно, очень внимательно.

Я узнал, когда едет Файгенблат, он собирался уже завтра, и мы купили два билета до Софии. Я рассказал ему о своих неудачах. «Это ерунда, — сказал Файгенблат. — Удивительно, что это случилось только сейчас, а не раньше, к деньгам нет ровной дорожки». Файгенблат был бледен, говоря, держался за горло и жаловался, что едет больной. «А к главным деньгам, — спросил я, — дорожка еще сложнее?» «Они уже идут ко мне, мои самые главные деньги, Ромеев, — слабым голосом говорил Файгенблат, — они идут ко мне как лучшие друзья, которых не видел сто лет… но тяжело это, Ромеев, ох как тяжело».

В Стамбуле стояла жара. Добираясь до гостиницы, мы все время что-нибудь пили — пиво или кока-колу, Файгенблат больше пиво. Я заболевал, может быть заразившись от Файгенблата в поезде. В гостинице я лег на кровать и, чувствуя, как кружится голова, сказал, что пойду в магазин часа через два. Файгенблат объявил, что отправляется по своим делам и постарается вернуться, чтобы помочь мне донести товар. Я попросил купить мне кока-колы. «Похолодней, — сказал я, — похолодней и побольше». «Может быть, пива?» — предложил Файгенблат. «Колы, — сказал я, — я чувствую, что выпил бы море». Уходя, Файгенблат взглянул на термометр за окном: «Тридцать семь в тени», — услышал я его удаляющийся голос.

Мне хотелось спать, но ощущение неиспользованного времени погружало меня в явь — я лихорадочно думал о предстоящих покупках, о том, что надо вставать и идти по невыносимой жаре, а завтра ехать обратно через три таможни домой. И все это нужно делать немедленно — быстрее, чем всегда, потому что жара особенно отвратительна здесь, в совершенно чужом, пыльном, почти без деревьев городе.