Риелтор неуловимый…

Он спрашивает седого Будулая, вожака цыган, который его усыновил, когда же наконец табор уйдет в небо. Будулай отвечает, что еще не время, надо сначала собрать все подаяние здесь. Они кочуют по Москве, а подаяние все не кончается.

Проходят еще годы. Будулай умирает, и сын министра, усыновленный Будулаем, становится вожаком цыган. Он правит своим народом умело и мудро. При нем расцветают науки, культуры и ремесла. Открываются новые торговые пути и закрываются старые. Цыганские архитекторы создают потрясающей красоты кибитки, а скульпторы – великолепные деревянные статуи, которые возят везде за собой и монтируют из них аллею к табору. Молва о красоте, силе и мудрости молодого вожака цыган ширится по Москве и разносится далеко за ее пределами. Доходит она и до самого министра, который все еще находится на госслужбе и даже получил повышение – теперь он возглавляет министерство пива и раков. Министр приезжает на него посмотреть и заодно спросить совета – как защитить раков от зимних морозов?

Одного взгляда ему оказывается достаточно, чтобы признать в вожаке своего сына. Он похож на отца как две капли воды, и у него точно такое же родимое пятно на шее. Министр вспоминает свой давний грех, падает перед сыном на колени и умоляет простить его. Обещает пробить для него создание нового министерства – подаяний и лепт и сделать его министром. Ведь теперь должности в Москве передаются по наследству: сын министра становится министром, а сын дворника – дворником.

Молодой цыганский вожак ласково поднимает отца с коленей, утешает как может, но на его предложения отвечает отказом. Он верен памяти Будулая и своему народу. Ведь на его плечах лежит тяжкий груз ответственности за них.

А тут и милостыня в Москве заканчивается. Не помогает даже придуманное им ковровое попрошайничество – когда просящие, растянувшись цепью на ширину тротуара, идут волнами. Всего таких волн три. Граждане, подавшие первой волне, получают на сегодняшний день пропуск и отпускаются. Те, которые увернулись от первой волны, выходят из укрытий и попадают под вторую. Ну а самые хитрые, избежавшие первых двух волн, неизбежно попадают под третью. Интервалы времени между волнами всякий раз менялись, так что просчитать их заранее не получалось. Но стала давать сбои и эта система. На улицах появились бетонные укрытия от попрошаек. Спрятавшихся там граждан было невозможно достать никакими силами.

И тогда сын министра решил увести свой народ в Европу. Так велик был его авторитет и так надоел он всем москвичам, что для него открыли границы и беспрепятственно отпустили.

Фильм заканчивался трогательной сценой прощания сына с отцом, который для этого специально приехал на российско-европейскую границу.

– Прости меня, сынок! – еще раз попросил отец.

– Бог простит! – ответил тот.

Табор ушел в солнечный закат.

Досматривая последние сцены, Игорь явственно услышал, как рядом кто-то плачет и шмыгает носом. Это его удивило. Ведь желе было личное, и он никому не давал от него откусить. Что бы это могло быть? Потом он решил, что это режиссерская находка, и успокоился.

Когда он очнулся от просмотра, Салим уже бодрствовал.

– Затрахался я тебя ожидать! – недовольно пробурчал он. – Что так долго?

– Так десять серий же.

– Ну и как?

– Здорово. Как будто сам при всем присутствуешь. А у тебя?

– Не помню, – огорченно ответил он. – Дикторы так быстро тарахтят, по сто восемьдесят слов в минуту. Помню только, что все везде хорошо.

– Везде?

– Ага. Всюду все нормально. Да, еще это, – он наморщил лоб, – медведица в зоопарке родила недавно, вот. От жирафа, кажется. А может, от смотрителя или корреспондента. И граждане постоянно выходят на демонстрации, требуют повышения цен на продукты питания и жилье – давно, говорят, ничего не повышалось, сил больше нет.

– Ну, – сделал вывод Игорь, – тогда правда жизни в сериальном желе равна по силе правде жизни в новостном. Сообщи мне, когда еще одна медведица родит.

20.

Игорь решил поискать бензин на железной дороге. Он вспомнил, что раньше часто видел всякие цистерны на задворках товарных станций, и отправился к трем вокзалам. Ему казалось, что где-нибудь в дальнем тупике вполне можно найти такую цистерну, про которую все забыли. На дне ее может остаться немного бензина, и сторожа за разумное вознаграждение наполнят ему канистру.

Цистерны не нашлось, он только зря потратил время и сбил ноги о шпалы и рельсы. Сторожа говорили, что он опоздал лет на тридцать-сорок.

Устав, он вышел к зданию Казанского вокзала. За прошедшие сто лет вокзал почти не изменился, только облез немного, и все. «Это сколько же мне сейчас годиков-то?» – вдруг подумал Игорь и ужаснулся. Выходило, что ему сто тридцать семь лет от роду.

Больше всего Игорь боялся, что время, пропустившее их через свои барьеры и фильтры, однажды спохватится, нагонит и они в одночасье постареют. А может быть, и умрут тут же. Нет, лучше об этом не думать. Тем более что нет никаких признаков, что это может случиться. И предвестников грядущей ветхости тоже нет.