Режьте, братцы, режьте !

Я повторил. Потом мистер X. прочел их сам. В одном месте он слегка ошибся, я его поправил. Во второй и третий раз он читал стихи уже без ошибки. И тут словно огромная тяжесть свалилась у меня с плеч Мучительные вирши вылетели у меня из головы, и блаженное чувство мира и покоя снизошло на меня. На сердце у меня сделалось так легко, что я даже запел, и пел всю обратную дорогу домой, целых полчаса. После этого мой язык развязался, и слова после долгих часов молчания потекли рекой. Речь моя лилась свободно, радостно и торжествующе до тех пор, пока источник не иссяк и не пересох до самого дна. Пожимая на прощанье руку моему спутнику, я сказал:

- Правда, ведь мы провели время просто по-царски! Хотя я припоминаю теперь, за последние два часа ты не сказал ни слова. Ну же, ну, скажи хоть что-нибудь!

Его преподобие мистер X. обратил ко мне потускневшие глаза, тяжело вздохнул и сказал без всякого оживления и, как видно, бессознательно:

- "Режьте, братцы, режьте! Режьте осторожно. Режьте, чтобы видел пассажир дорожный!"

Сердце мое болезненно сжалось, и я подумал про себя: "Ах, бедняга, бедняга! Теперь вот к нему перешло".

После этого я не виделся с мистером X. дня два или три. Но во вторник вечером он вошел ко мне пошатываясь и, теряя последние силы, рухнул в кресло. Он был бледен, измучен; от него оставалась одна тень. Он поднял на меня свои угасшие глаза и начал:

- Ах, Марк, каким погибельным приобретением оказались эти жестокие вирши. Они все время терзали меня, словно кошмар, днем и ночью, час за часом, вплоть до этой самой минуты. С тех пор как мы с тобой расстались, я мучаюсь, как грешник в аду. В субботу утром меня неожиданно вызвали телеграммой в Бостон, и я выехал с ночным поездом. Умер один из моих старых друзей, и я должен был исполнить его просьбу - сказать на его похоронах надгробное слово. Я занял свое место в вагоне и принялся за сочинение проповеди. Но я так и не пошел дальше вступительной фразы, потому что, как только поезд тронулся и колеса завели свое "та-та, тра-та-та! та-та, тра-та-та", так сейчас же эти проклятые вирши приспособились к стуку колес. Целый час я сидел и подгонял под каждое отдельное стуканье каждый отдельный слог. От этого занятия я так измаялся, будто колол дрова целый день. Голова у меня просто лопалась от боли. Мне чудилось, что я непременно сойду с ума, если буду так сидеть, поэтому я разделся и лег. Я растянулся на койке... ну, ты сам должен понять, что из этого вышло. Продолжалось все то же "тра-та, та-та, синий стоит, тра-та, та-та, восемь центов; тра-та, та-та, желтый стоит, тра-та, та-та, девять центов", - и пошло, и пошло, и пошло: "Режьте, чтобы видел пассажир дорожный". Сон? Ни в одном глазу. Приехал я в Бостон окончательно свихнувшимся. Насчет похорон лучше не спрашивай. Я делал все, что мог, но каждая торжественная фраза была неразрывно спутана и сплетена с "Режьте, братцы, режьте, режьте осторожно!" А самое плачевное было то, что моя дикция подчинилась размеренному ритму этих пульсирующих стихов, и я видел, как некоторые рассеянные слушатели мерно кивают в такт своими безмозглыми головами. И верь или не верь, Марк, дело твое, - я еще не добрался до конца, а уже все мои слушатели, сами того не зная, кивали торжественно и в унисон - все как один, даже гробовщик и факельщики. Договорив, я выскочил в прихожую в состоянии, близком к исступлению. И надо случиться такому счастью: я тут же наткнулся на старую деву, тетушку покойного, всю в слезах, - она только что приехала из Спрингфилда и опоздала в церковь. Тетушка громко зарыдала и начала:

- Ах, ах, он скончался, а я так и не повидалась с ним перед смертью!

- Да, - сказал я, - он скончался, он скончался, он скончался, - неужели эта мука никогда не прекратится?

- Ах, так вы его любили! Вы тоже любили его!

- Любил его! Кого его?

- Ах, его! Моего бедного Джорджа, моего несчастного племянника!

- Гм, его! Да... о да, да! Конечно, конечно! "Режьте, братцы..." О, эта пытка меня доконает!

- Благослови вас господь, сэр, за ваши сердечные слова. Я тоже страдаю от этой невозвратимой утраты! Скажите, вы присутствовали при его последних минутах?

- Да! Я... при чьих последних минутах?

- Его, нашего дорогого покойника.

- Да! О да, да, да! Полагаю, что да, думаю, что да. Не знаю, право! Ах да, конечно, я там был, да, да, был!

- Ах, как я вам завидую, как завидую! А его последние слова? Скажите же мне, скажите, ради бога, какие были его последние слова?

- Он сказал... он сказал... ох, голова моя, голова... Да, он все твердил: "Режьте, братцы, режьте, режьте осторожно!" Ах, оставьте меня, сударыня! Во имя всего святого, оставьте меня с моим безумием, с моей мукой, с моей пыткой! "Желтый стоит девять центов, красный стоит только три...", нет сил терпеть более. "Осторожней режь, смотри!"

Унылые глаза моего друга безнадежно взирали на меня в течение целой томительной минуты, затем он сказал с трогательным укором: