Ревность

Всю неделю после появления статьи в спортивном клубе толпился народ. Администрация благодарила Дэвида, но ему было не по себе. Бассейн был переполнен женщинами, которые исподволь наблюдали за ним. Но они не вызывали у него доверия. Действительно ли женщина, которая сказала, что нашла его полотенце, нашла его, а не вытащила у него из тумбочки, чтобы иметь повод завязать знакомство? Действительно ли другая женщина была фанатичкой оперы, а не нахваталась наскоро сведений, чтобы суметь поддержать с ним разговор? Он всегда носил обручальное кольцо и упоминал Шон в разговоре. Интерес к нему достиг своего пика и пошел на убыль, но в клубе до сих пор встречались женщины, откровенно интересовавшиеся им.

В последнее время он с беспокойством ловил себя на том, что их интерес не был ему неприятен. Он мысленно отмечал ту или иную женщину и надеялся, что она заговорит с ним. Несколько раз он сам затевал разговор. После таких случаев он стоял под душем и спрашивал себя: чего ты добиваешься? Он испытывал голод. Голодали его тело, ум, сердце. Он вожделел.

Ивен ждал его у выхода. Вчера вечером он позвонил, чтобы узнать, не сыграет ли Дэвид с ним сегодня партию в теннис. Обычно по пятницам они не играли, но завтра ничего не получалось из-за хлопот Ивена, связанных с предстоящей поездкой.

Они сыграли две партии, в обеих, как всегда, победил Ивен. Играя еженедельно в течение многих лет, Ивен сохранял перевес над Дэвидом. Дэвиду это было безразлично, он никогда не относился к теннису всерьез. Это был хороший способ расслабиться после рабочей недели. Но ему случалось наблюдать за игрой Ивена с другими партнерами, и он удивлялся тому, какая ярость просыпалась иногда в Ивене во время подобных встреч.

– У Ивена есть темперамент, – сказала Шон еще давно. – Ты никогда не замечаешь этого, потому что на тебя невозможно разозлиться: ты не стремишься отыграться. Твои чувства скрыты так глубоко, что это обезоруживает противника.

Они с Ивеном заговорили о Шон в раздевалке. Она служила постоянной темой их разговоров, связующей нитью между ними, хотя после стольких лет общения их дружба могла бы держаться и на собственных ногах.

– Она нервничает из-за поездки, – сказал Дэвид, натягивая носки. – Возбуждена. Почти не спит. Встает несколько раз за ночь к близнецам.

– Все пройдет, как только она окажется в Перу, – успокоил его Ивен. – Она увлечется работой, сменит обстановку.

Дэвид вздохнул.

– Это помогло бы прежней Шон.

Ивен как-то признался Дэвиду, что работать с Шон в последнее время стало нелегко. Она была как всегда технически аккуратна, но в ее отношении к работе появилось что-то механическое и бездушное. Былой энтузиазм угас. Они с Ивеном никогда не говорили о причинах этих перемен, разве что в первое время сразу же после пожара. Это еще до того, как Дэвид научился подавать Ивену невидимые сигналы, запрещавшие затрагивать эту тему. Так они с Ивеном и организовали этот молчаливый заговор с целью вернуть прежнюю Шон.

– Это путешествие – как раз то, что ей сейчас нужно, – продолжал Ивен. – Я в этом уверен.

Дэвид предложил Ивену позавтракать вместе, как обычно после субботних игр, но Ивен собирался навестить свою мать.

– Я должен сообщить ей, что уезжаю на несколько недель – сказал он, – хотя она не имеет ни малейшего понятия, о чем я ей толкую.

– Я поеду с тобой, – предложил Дэвид. Его удивила нерешительность, которую он прочел в глазах Ивена. В первое время, когда Ивен только что перевез свою мать в Сан-Диего из Портленда, он не хотел, чтобы Дэвид или Шон встречались с ней. Дэвид понимал: Ивен боялся жалости. И правда заключалась в том, что Дэвид действительно испытывал жалость по отношению к нему. Он надеялся, что ему никогда не придется заботиться о родителях, страдающих болезнью Альцгеймера. Он рассказывал Ивену о собственных родителях, чтобы дать понять ему, что чувства отчаяния и стыда ему знакомы, и Ивен со временем научился ценить присутствие Дэвида при посещении им дома престарелых.

Но сегодня он ответил уклончиво.

– В последнее время ей стало хуже. Намного хуже.

Комната миссис Сент-Джон была маленькой и совсем пустой, если не считать распятия над кроватью и вазы с цветами на столике. Ивен посылал ей цветы каждую неделю, но их запах не мог заглушить зловония: пахло хлоркой и мочой.

Миссис Сент-Джон сидела на кровати, вытянув ноги поверх одеяла, ее бесформенное желтое платье задралось до пояса. Редкие седые волосы неряшливо свисали с розового черепа.

– Ты проклятый ублюдок, – сказала она, когда Дэвид и Ивен вошли в комнату. – Я говорила тебе, что суп отравлен.

– Мама, это я, Ивен. – Ивен наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб. Она оттолкнула его, упершись костлявой рукой ему в грудь. Ивен вытащил из-под нее одеяло, накрыл ноги и сел на край кровати. – Ты помнишь Дэвида? – спросил он.

– Здравствуйте, миссис Сент-Джон. – Дэвид присел на оранжевый стул рядом с дверью. Она действительно выглядела хуже, хотя трудно было определить, в чем это выражалось. Может быть, злее? Враждебнее.