Ревет и стонет Днепр широкий

Это выстроились рабочие отряды Красной гвардии. Они первыми в городе вооружились против корниловского путча, и теперь ни Временное правительство, ни Центральная рада не решались призвать их к разоружению.

И как только голова колонны арестантов втянулась в коридор меж двух вооруженных шеренг, в тишине притаившегося городского утра, нарушаемой лишь цоканьем копыт кирасирских коней и шершавым шарканьем нескольких сот пар ног заключенных и конвоя, — вдруг звонко прозвучала военная команда:

— На кра–ул!

И четко, упруго, быстро — в три счета — несколько сот винтовок сверкнули в воздухе сталью штыков и мгновенно застыли по обе стороны улицы серебристой щетиной.

До вчерашнего дня красногвардейцы знали только два приема — «на руку» и «на прицел»: поскольку они учились колоть штыком и стрелять из винтовок, то есть готовились только к бою, третий прием — на «караул» — был им ни к чему. И вот сегодня ночью, уже здесь, на площади, они старательно упражнялись в третьем приеме — чтобы взять винтовки «на караул» в честь братьев по классу, героев–гвардейцев. Демьян почувствовал, что на глазах у него выступили слезы: вместе с товарищами–арестантами он шел меж двух шеренг, вытянувшихся по команде «смирно», и это ему и его друзьям отдавали высшую воинскую почесть. Каждый из семидесяти восьми гвардейцев шел как генерал, принимающий парад.

И боже мой! Да ведь в шеренге вооруженных рабочих стояли и двоюродный — Данилка Брыль со своим дружком Харитоном Киенко — и они «ели» глазами Демьяна, как это полагается по команде «смирно, на караул!..».

Вот молодцы! Вот холеры! Вот оно, черт возьми, брылевское и нечипоруковское, ей–же–ей, рабоче–крестьянское семя!

Демьян не удержался и самовольно сорвал мешок с головы Дзевалтовского. Пускай и прапорщик увидит, что творится на белом свете!

И Дзевалтовский увидел и шел дальше уже с открытым лицом — никто из охраны теперь не осмелился огреть его плетью.

И арестанты подтянулись, оправили на себе изношенную одежду, из беспорядочной толпы начали перестраиваться шеренгами по четыре в ряд, и шершавое шарканье подошв постепенно стало превращаться в четкий ритм, еще минута — и семьдесят восемь гвардейцев–гренадеров дружно чеканили шаг — кто подошвами сапог, кто стельками изорванных башмаков, а кто и босыми ногами по мостовой: без всякой на то команды в мертвой тишине на площади зазвучал четкий ритм церемониального марша.

5

Но дальше уже началось такое, чего быть никак не могло, но что на самом деле все–таки было.

За памятником гетману Хмельницкому — прямо перед плотной, плечом к плечу, цепью юнкеров и гайдамаков с винтовками на руку, перед цепью, которая с целью охраны окружила все здание присутственных мест с помещением окружного суда, — прямо против штыков охраны выстроились в ряд сразу три военных духовых оркестра. Медь и серебро инструментов сверкали в отблесках солнца, которое уже золотило верхушки тополей и каштанов вдоль тротуаров. И как только первая шеренга заключенных — Дзевалтовский, Демьян и Королевич — миновала последнего красногвардейца с винтовкой «на караул», все три оркестра вдруг звучно и стройно грянули «Варшавянку».

И сразу же люди, — толпы людей, собравшиеся позади оркестров, — замахали красными стягами, начали бросать вверх шапки и кричать «ура».

Предрассветной тишины как не бывало. Наступил день, бурный день революционного города.

И семьдесят восемь арестантов тоже замахали руками, тоже начали подбрасывать вверх свои лохмотья, тоже во весь голос закричали «ура!».

Так — с криками «ура» — колонна заключенных и вошла в железные ворота судебного двора, будто на праздник.

С победным криком «ура» гвардейцы–повстанцы направлялись на суд, который должен был вынести им смертный приговор!

6

А в это время в далеком и тихом Чигирине — в бывшей гетманской резиденции времен Хмельнитчины — происходило шумное сборище, тоже претендовавшее стать историческим.

На высокой Замковой горе, где более двухсот лет тому назад возвышался пышный дворец гетмана Богдана, а ныне на заросшем полынью и чертополохом подворье замка остались одни лишь руины, в немом торжественном молчании застыла огромная живописная толпа.

Можно было подумать, что замшелые развалины вот–вот снова поднимутся стрельчатыми палатами, над которыми взовьется гетманский штандарт, и сам гетман воскреснет и выйдет на крыльцо и прикажет старшинам, челяди и всем ратным людям готовиться к новому походу против басурман, католиков, а то и против Москвы.