Ретранслятор

Еще какое-то время пришлось потратить на погрузку моего бездвижного тела в коляску. На сиденье удержаться я не мог физически, а члены, таки дав сбой, окончательно перестали мне повиноваться. Запаковав меня в „люльку“, Арсений запрыгнул в седло и, ударив по педали, выкрутил ручку до упора. Когда мы выезжали через КПП, из оконного проема, принадлежавшего кабинету моего любезного полковника, высунулась ошарашенная физиономия и открыла беспорядочный автоматный огонь по двору. Послышался звук разбиваемых стекол, к первому автоматчику присоединился второй, затем третий, и вскоре воздух наполнился свистящим свинцом.

Однако было уже поздно. Вильнув пару раз, Арсений влетел в двор, затем пронесся через второй и, наконец выскочив на знакомый проспект, выжал газ до упора. Бесславное мероприятие закончилось крахом, однако одно для себя я выяснил точно. Время есть штука непостоянная.

Безусловно, данные коленца нам еще припомнят, однако потом, а теперь в берлогу и перевести дух. Хватит с меня злоключений.

Ночь прошла без происшествий, если не сказать, буднично, а вот утро встретило меня немилосердными криками Арсения, доносившимися из тихого и почти уютного двора. Дернувшись, я с неудовольствием обнаружил, что автомата под рукой нет. Второй неприятной находкой оказалось отсутствие моих товарищей. Дима, проглот и Мишаня в поле зрения отсутствовали, а душераздирающие вопли сдернули с кровати и погнали на балкон.

— Обокрали! — раздавалось вопреки всем принципам конспирации снизу, аккурат оттуда, где вчера Сенечка затарил свой транспорт. — Суки, мрази, чтоб у вас руки отсохли! Знал ведь, что надо растяжку поставить, так нет, гранату пожалел.

Из этого слезливого монолога и по мельтешению проглота около вскрытых дверей гаража я почерпнул следующее. Первое, мы лишились транспорта. Какая-то нехорошая личность, очевидно, выследила нас или просто наткнулась на свежие следы, поимев мотоцикл, растворилась в ночи. Второе, у Сенечки имелись гранаты.

Как ни странно, но мне вдруг стало просто смешно. Нет чтобы горевать, представляя себе, как придется топать по городу пешком, так ведь нет. Сожаления или печали не было ни капли. Вывалившись на балкон и улыбаясь, как идиот, я поинтересовался:

— Чего орешь, болезный, беду накличешь.

Сенечка застыл на секунду, будто в оцепенении, поднял голову и выдал мне такую порцию ненависти во взгляде, что меня от смеха перегнуло пополам.

— Что ржешь! — взвизгнул проглот злобно. — У нас транспорт увели уроды какие-то, а ему весело! Что этот мир с людьми делает, спрашиваю? Совсем крыша съехала.

В тот же миг из-за бетонной перегородки балкона соседней квартиры появилась хитрая физиономия Мишани.

— Проснулся, дядя? — жизнерадостно поинтересовался он.

— Ага, — я усмехнулся и, перегнувшись через перила, крикнул: — Не ори, дурак, крыс привлечешь. Сам же вчера о них говорил.

— Так то крысы, — горестно вздохнул Сенечка, однако после моих слов поуспокоился и, ссутулив плечи, поплелся в сторону парадной, будто французский аристократ на эшафот.

— Твоя работа? — поинтересовался я у воришки, но тот в ужасе замахал руками.

— Честно, не моя, дядя, — затараторил он. — Да и не о том ты думаешь. Мотик со двора свели, значит, знают, что мы тут, а где одна горка хабара, там еще много может быть.

— Думаешь, пожалуют? — встревожился я.

— Зуб даю, — кивнул Мишаня, — однако это не отменяет одно. Мы тут завтрак готовим.

Я потянул носом и, к своему удивлению, отметил, как из распахнутых окон квартиры напротив заманчиво пахнет чем-то вкусным, жареным и вроде бы даже мясным.

— Перебирайся, дядя, — чумазая рука воришки подсунула мне небольшой табурет. — Сейчас Сенечка наорется и жрать придет, а у нас на всех не хватит.

Смежная квартира оказалась вполне узнаваемой и, в отличие от странной комнаты за спиной, принадлежала моей соседке Клавдии Петровне Верховцевой, сухой гордой старухе с орлиным взглядом и манерами фельдфебеля. Пережившая всю блокаду, потеряв двух сыновей и получив похоронку на мужа, Клавдия Петровна не только не потеряла желание жить и веру в советскую действительность, а еще и взвалила на себя инициативу руководителя жилищным товариществом. На момент катастрофы ей было лет девяносто, если не больше, но даже в этих преклонных годах она не потеряла цепкости хватки и остроты ума.

Запах в квартире тоже стоял специфический. Не раз посещая ее скромное жилище, по просьбе хозяйки поменять лампочку или настроить телевизор на нужную программу, я каждый раз удивлялся обилию книг и старых черно-белых фотографий в рамках, развешанных по стенам, оклеенным простыми бумажными обоями. Мебели в квартире старушки тоже было раз-два и обчелся. Большой довоенный шкаф, где она хранила свою одежду, огромное количество полок с литературой и скрипучее кресло-качалка. Как ни странно, но и сейчас на его спинке висел шерстяной плед, а на кофейном столике у окна спокойно лежал томик Дюма-отца, с бумажной закладкой.