Решение номер три

Вопрос решился на созванном в ЦК специально по моему вопросу совещании. В нём участвовали заведующие двумя отделами – пропаганды и культуры, завсектором печати. Секретарь Союза писателей сказался больным. Может быть, он не хотел смотреть в глаза мне: двадцать лет назад я опубликовал в газете его первые стихи, «сомнительные по идеологии». На совещании зачитали список моих провинностей и сказали, что меня снимут. Я ответил лишь, что ошибок не признаю, поскольку их, на мой взгляд, не было. На этом мы расстались.

Вскоре мне позвонили оттуда же и сказали, что надо написать заявление – «по собственному желанию», как это было принято. Я отказался. Сказал, что раз меня утверждало в должности бюро ЦК, пусть оно своим решением и снимает.

Видимо, я рассчитывал на то, что меня вызовут на бюро и там я смогу возразить на обвинения и сказать, что глупо снимать редактора, когда журнал находится на подъёме. Но меня не вызвали; бюро приняло решение заочно.

Смешно, но моя отставка сопровождалась таким же казусом, какой случился перед моим назначением. Кандидат на моё место был уже найден – из молодых латышских прозаиков. Вообще, тогда шла повальная замена редакторов молодыми, поскольку власть в Союзе писателей Латвии теперь принадлежала им. Однако почти накануне моего ухода кандидат проштрафился перед ЦК (на сей раз речь шла не о выпивке, а о какой-то, по тогдашним меркам, неприемлемой статье, опубликованной в газете). Стали срочно искать замену. Эту роль сыграл тот самый русский коллега, чьё мнение о журнале недавно вдруг изменилось на противоположное. Надо полагать, власть оценила его самоотверженную готовность на всё, что прикажут.

Вот так завершилась история с моим последним штатным местом.

С той поры я занимался и занимаюсь только своими книгами.

Хотя ещё какое-то время я не смог смирить в себе стремления что-то делать и помимо фантастических романов и повестей. Инерция, видимо, была велика – желание что-то организовать и чего-то добиваться. Такие стремления, как и надежда, умирают не сразу.

Только этим могу объяснить своё участие в создании Всесоюзного Объединения клубов любителей фантастики. Вообще-то и эту организацию можно было бы раскрутить; но нужны были какие-то стартовые деньги, которых не оказалось. Организация умерла естественной смертью вместе с СССР.

Однако и ещё совсем недавно я, как старая цирковая лошадь, заслышав марш, начинал приплясывать и принимал предложения – как потом оказывалось, ничем не подкреплённые.

Но всё это происходило уже в Москве.

7. Антропозой

Я вернулся сюда – к своим истокам – официально в 1990 году, когда ещё можно было без особого труда поменять жильё в Риге на московское. Последнее время, находясь там, я чётко ощущал, в каком направлении идут дела. Это меня и радовало, и огорчало. Радовало – потому, что я всегда считал, что с прибалтийскими странами в конце 30-х годов поступили несправедливо, – хотя с имперских позиций это, конечно, казалось тогда правильным. Огорчало же потому, что, зная этих людей, я не сомневался в том, что они, отделившись, почувствуют себя вернувшимися в 1939 год, словно последующей половины века вовсе и не существовало. И будут вести себя соответственно, руководствуясь эмоциями, а не политическими идеями. Так оно и получилось.

Вскоре после возвращения я закончил повесть, названную «И всяческая суета». Как и более ранним моим повестям такого объёма, «Суете» не повезло. Я писал её по принципу «здесь и сейчас» – фантастический сюжет накладывался на фон горбачёвской перестройки. Работал с удовольствием. Закончив – предложил «Уральскому следопыту», а также журналу, который только-только организовался в Москве; сейчас даже не помню его названия. Прошло время, жизнь стремительно менялась, кооперативы, о которых шла речь в повести, превратились в фирмы, в акционерные общества, а мой текст всё ждал решения своей судьбы. Наконец Виталий Бугров (которого, увы, тоже больше нет с нами) написал мне, что у них повесть не пойдёт. Что же касается московского журнала, то он так и не состоялся – мне просто забыли об этом сообщить. Я огорчился, но время повести, казалось, безвозвратно ушло, и я спрятал её подальше в стол, всё же радуясь тому, что написал её.