Решающий шаг

— Есть много людей, с которыми мы не видимся годами — нет особой необходимости или желания, иногда нет возможности встретиться. Но мы помним о них… так же, в сущности, как помним о тех, кто не так давно ушел из жизни навсегда. Память, в этом смысле, материальна, для нее нет разницы — умер человек или уехал за тридевять земель; она сохраняет приблизительно его облик, его манеры, поступки…

— Что-то в этом есть… Подержи, пожалуйста, дуршлаг.

— Изволь… Выложила она мне все это и смотрит выжидающе, как, дескать, я отнесусь. И я ей буквально твоими же словами ответил, что в ее идее что-то есть, доброе начало, уважительное, и что если ей интересно узнать мое мнение по этому вопросу, то, хотя оговорок может быть сколько угодно, я скорее за такую точку зрения, чем против…

— Спасибо. Давай я теперь сама возьму. Ну и отлично, что ты ее поддержал. Действительно любопытный разговор и странный, но почему он тебя так взволновал?

— Разговор еще впереди, в том-то и штука. Это была только преамбула, она разбег набирала… Чтобы не забыть: я сразу же спросил, откуда взялась эта теория, вычитала она где-нибудь, или как? Она ответила невнятно, что, когда была маленькой, нечто подобное говорила ей бабушка, но что именно — она не помнит. Девочка привыкла к тому, что старушка вечно бормочет что-то себе под нос, и не придавала ее словам особого значения, да и не понимала толком почти ничего. Но вот совсем недавно, то есть чуть ли не полвека спустя, она бессонной ночью, словно по наитию, вспомнила этот крошечный эпизод своего детства. И обнаружила, к собственному изумлению, что незаметный на первый взгляд посыл, переданный ей тогда из прошлого, существовал теперь в ее голове в виде четкой, не вызывавшей у нее сомнений идеи.

— Послушай, а она не того?..

— Судя по всему, она совершенно нормальна. Если ты имеешь в виду, что ее осенило неожиданно и именно ночью, то это явление распространенное. Оно и мне знакомо.

— Словом, ты почувствовал в ней родственную душу?

— Не то чтобы родственную, но ее объяснения вовсе не показались мне невероятными. Заметив это, она сразу же перешла к сути дела. Оказалось, что в жизни этой женщины был один очень светлый человек, сделавший ей немало добра…

— Она любила его?

— Ну почему сразу — любила… Она девчонка была пятнадцатилетняя. Впрочем, некая сентиментальная влюбленность могла иметь место… Так вот, человек этот давно умер. Потом умерла его жена. Было это лет тридцать назад. Моя читательница свыклась понемногу с таким положением вещей, и только недавно, после того, как ее осенило и она прониклась своей идеей, ей пришло в голову, что она же, в сущности, последняя, кто еще помнит о нем. Понимаешь, самое последнее живое существо. С мужем она давно развелась, детей нет, оставить светлое воспоминание в наследство — некому. Она встревожилась — как же так, все о нем забудут?! Примчалась сюда, разыскала поликлинику, где он последние годы работал. Ни малейших следов — новые люди, новые отношения. Пыталась найти хоть самых дальних родственников — неудачно…

— Чего же она хочет от тебя?

— Видишь ли, Валюша, ей не дает покоя мысль, что, когда она умрет, это будет означать окончательную смерть дорогого ей человека. И она… она с трогательным доверием предложила сообщить… передать мне…

— Она надеется, что ты напишешь о нем?

— Не знаю… Может быть, в глубине души она на это рассчитывает, но меня она ни о чем подобном не просила. Похоже, ей было бы достаточно, если бы я просто о нем знал…

— Это был человек выдающийся, несправедливо забытый по каким-нибудь особым мотивам… политическим?

— В том-то и дело, что нет. Я задал ей тот же вопрос. Он ничем не выделялся. Хороший врач, очень добрый, очевидно, или добрый только по отношению к ней — я не стал углубляться.

— У нее много материалов?

— Почти никаких. Два письма. Самые отрывочные и наверняка неточные сведения о его жизни. О семье — только, что сын погиб на фронте.

— Даже для биографии какого-нибудь героя…

— Крохи.

— Ты объяснил ей, что у тебя свои обязательства и планы? Что ты не можешь запоминать такого рода сведения о всех хороших людях?

— Пытался, хоть и не так впрямую… И вот тут мы с ней не поняли друг друга. Она даже обвинила меня в том, что я не исполняю писательского долга…

— И эта туда же!

— Представь себе, она считает, что я обязан был выслушать ее исповедь и каждую подобную исповедь — тоже. Обязан! Что это одна из сторон писательской работы… Для нее писатель — что-то вроде летописца.

— Бедняжка!

— То есть?

— Наивная бедняжка: верит в то, что еще существуют  т а к и е  писатели. Да в тебя любая исповедь уйдет, как в песок, если только не окажется «созвучной эпохе»… Ты же отказался? Наотрез?

— Отказался…

— И правильно сделал. От такой настырной потом не отвяжешься. Еще жаловаться станет, чего доброго.

— К стыду своему, я посоветовал ей обратиться в газету. А она уже была там, они-то и направили ее ко мне… Короче говоря, круг замкнулся.

— Вот что, значит, тебя озадачило… Слушай, неужели ей удалось убедить тебя?