Решающий шаг

Он повернулся к окну и вновь совершенно неожиданно для себя произнес:

— Вы — лучше всех, кого я знаю.

— Ах, Федор Иванович, — впервые в этом разговоре она назвала его по имени-отчеству, необычная интимность прозвучала в ее голосе, Рябову померещилось даже, что обращение звучало как «Феденька» — так его давно уже никто не называл; вздрогнув, он обернулся и потянулся к ней. — Ах, Федор Иванович, дома у, всех почему-то все не так. И я — не исключение.

— Вы — лучше всех, — тихо, осознанно, упорно повторил он.

— А вот представьте себе: после трех лет прочной, казалось, глубокой привязанности мне в одно весеннее утро предпочли другую…

Вероника Анатольевна загородила лицо ладонью.

— Вам — другую?! — словно горестное эхо, повторил он.

— Три года он называл меня женой. А потом оказалось, что на эту роль больше подходит другая актриса — помягче, попроще, без претензий. Я не хочу сказать о ней ничего дурного. Такой человек. Зато всю себя, без остатка, посвящает семье.

— А вы так не можете?

— Не знаю… Теперь уже, наверное, нет.

— И… и как же вы перенесли разрыв?

— Жила, как умела. Никаких нарушений по службе — верно?

— Верно, верно!

— Дело не пострадало как будто…

— Ни капельки. Да и при чем тут дело, вы-то — как?!

— Помаленечку…

Вероника Анатольевна отвела руку от лица, выпрямилась.

— Федор Иванович, — глухо сказала она. — Вы знаете, что такое одиночество?

Рябов подумал, что уж кто-кто, а он знает это прекрасно, но кивнул как-то не слишком решительно, словно ему не полагалось этого знать.

— А на стенку влезть вас никогда не тянуло? — З. говорила тихо, почти шепотом; грустная усмешка, словно маска клоуна или мима, застыла на ее лице. — А завыть с тоски на луну у вас желания не было? А сигануть с балкона вам не приходило в голову? У меня квартирка на двенадцатом этаже, а балкон большо-ой, угол здания опоясывает, разбежаться есть где… Хотя вам — что, вы — человек семейный. — Свистящий шепот плеточкой, плеточкой обвивался вокруг шеи, сдавливал горло, стало трудно дышать. — С женой поругаетесь — все полегчает, а мне и поссориться не с кем на моей верхотуре… не с кем… не с кем…

Повторяла она эти слова, или у него в ушах звенело? Федор Иванович, загипнотизированный и взглядом женщины, и ее речью, сглотнул слюну. Он приготовился к тому, что Вероника Анатольевна теперь зарыдает, а он станет утешать ее, — позабыл, напрочь позабыл, с кем имеет дело.

Она продолжала обычным своим голосом:

— Примерно год назад, как раз когда было особенно тяжко, встретила школьную подругу, мы с ней в свое время на художественной гимнастике все призы забирали. Потом она в институт не поступила, на эстраду подалась. От нее я и узнала насчет варьете, — сама шла, и меня потянула. Может, обратили внимание: крайняя слева, если из зала смотреть.

Федор Иванович лишь мотнул отрицательно головой, хотя теперь он вполне мог бы ответить на все ее вопросы: одиночество вдвоем ничуть не легче, он прекрасно ее понимает, и объяснять ему больше ничего не надо, и ни одну девушку тогда, в варьете, он вообще не заметил — только ее одну…

Почти не слушая того, что говорила З., он тихонько любовался ею. Он твердо знал теперь, с кем имеет дело: перед ним сидела редкостная, умная и красивая женщина, тщательно — и успешно! — прятавшая от сослуживцев свое обаяние. Столько лет он, как и все, был слеп и глух и лишь теперь сумел разглядеть ее по-настоящему.

Сумел… Счастливая случайность. А как с остальными? Что знает он о других своих сотрудниках, хотя бы о ближайших?

— …Конечно, там попроще, чем в балете, но азы пришлось проработать основательно, — продолжала З. — Взяла педагога. Результат вы видели. Вам правда понравилось?

— Правда. Очень.

— «Девочки — на уровне», — лукаво передразнила она. — Так у меня появилось еще одно дело. Свободного времени — ни минуты, не надо голову ломать над тем, куда его убить… Платят. Я на машину записалась…

— Неужели вас не смущает эта обстановка?

— Какая?

— Но… там такая публика!

— Уж конечно, не в Филармонии… Но о публике я забываю… Впрочем, неправда, не забываю: мне доставляет удовольствие появляться перед людьми в другом качестве, не бухгалтером только… Я вроде дирижирую эмоциями сотен людей — понимаете? А кто они такие, эти люди, — какая разница…

— Хоть час, да мой?

— Что-то в этом роде.

— А этот страшный разрыв между утром и вечером?

— Двуличие?

Оба рассмеялись.

— «Двуличие» я переношу спокойно. Мне кажется, одно мое дело дополняет другое. Не жизнь — сплошная гармония. Знаете, это хоть и странное, но приятное ощущение: отточенные движения, когда на тебя пялят глаза… Надеюсь, двигаюсь я легко?

— Я в восхищении, — со всей возможной искренностью произнес Федор Иванович.

Помолчали.

— И все же, — вздохнул он, — все же… Что скажут на фабрике, если узнают?

— Кто-то осудит, кто-то нет… Вы — как? Не осуждаете?

— Нет, я не осуждаю, — сказал Рябов нерешительно. — Но, я думаю, лучше все-таки не говорить.

— Конечно, — весело отозвалась Вероника Анатольевна. — Зачем дразнить гусей… Едва ли кто-нибудь с фабрики опознает меня во время выступления.

— Я же опознал.

— Не все так наблюдательны.