Рерих

Ваши вести долетели к нам с большим запозданием.

Здесь ведь средневековые религиозные жестокие войны. Почта прервана уже давно. Заказных не принимают. А к довершению нахлынули небывалые ливни. Дороги снесены, и требуются месяцы для починки. Словом, уклад жизни нарушен. Телеграмму Ване мы пытались послать при случае — надеюсь, не пропала.

И еще у нас неприятное обстоятельство. Уж четвертый месяц я болею, и только теперь на пути к выздоровлению. Было очень тягостно, ведь никогда так болеть не приходилось. Вот все это и нарушило все связи. Так хочется на работу, на творчество.

И еще раз повторю мой совет:

— Ехать!

Там, на великой Родине, нужен всеобщий труд. Не бытовое прозябание, но бодрые достижения. Грабарь сообщил прекрасный завет Сталина, чтобы „академики жили не хуже маршалов“. „Москва — центр знания“. Забота о Культуре!

Не пишу о здешних событиях. Из газет Вы знаете хотя бы отзвуки происходящего… Итак, на новую ниву, полные любви к Великому Народу Русскому. Душевный привет от нас всех» [437].

В одном из последних писем в Америку в ноябре 1947 года Николай Константинович говорил:

«События в Индии сейчас — лучший пример. Как только мир нарушился, сейчас же возникли тысячи труднооборимых обстоятельств, и человек — „венец природы“ — озверел. Все нарушилось, расстроилось, сломалось. Откуда недоговоренность? От отсутствия Мира, от забывчивости о Культуре. Прискорбно.

Вам чуятся особые причины нашего молчания, но, прежде всего, и послать-то ничего нельзя. Так и не знаем, что дошло, а что вообще пропало. Там, где почта действует, там и представить трудно, что почта может вообще провалиться. Итак, имейте в виду всякие местные условия — они всюду теперь неестественны… Прилагаю, к примеру, S.O.S. одного из старейших обществ Индии. Таково положение культурных дел. Всюду беда!.. Мы здесь не распространялись о моей болезни, да и Вы, кроме внутренних друзей, никому не говорили. Тем неожиданнее запросы от неожиданных людей. Бывают дальние чувствования… Грустно, что столько сообщений погибло за эти месяцы. И никогда не узнаем, откуда шли эти, может быть, спешные вести» [438].

За день до своей смерти Николай Константинович чувствовал себя довольно сносно, но уже понимал, что его мечта — вернуться на родину, в Россию, — теперь уже неосуществима. Как рассказывал потом его слуга, Николай Константинович позвал его и повел в сад, где спокойно, с какой-то определенной уверенностью, выбрал вековые деревья для своего погребального костра. Сколько же дел осталось незаконченными? Сколько замыслов не увидело свет в его картинах? Но неизбежность конца уже ощущалась в каждом движении великого мыслителя и художника.

13 декабря 1947 года Николая Константиновича не стало. Он умер легко, так же, как преодолевал бесконечные трудности и препятствия, возводимые завистниками и недоброжелателями. А 15 декабря, на склоне горы, немного ниже дома Н. К. Рериха, был зажжен погребальный костер.

Елена Ивановна писала в Америку:

«Посылаю Вам, родные, и последние снимки с него, уже лишь его оболочки. Но оболочка эта настолько просветленная и так отражает его сущность, что мне они ближе многих других. Таким он был последние месяцы жизни, когда я писала Вам, что он стал таким красивым старцем. Кротость, великое смирение запечатлелись на его лике. Прекрасная оболочка его была предана огню на обширной горной площадке нашего поместья с широким видом на три снежных гряды. На месте сожжения был водружен большой красивый осколок скалы с надписью на хиндустани под знаком Знамени Мира. Скалу эту тащили издали примитивным способом. Люди с соседних деревень тащили скалу железными канатами и на валиках из больших деревьев, подталкивая камень такими же рычагами. Двигали по полдюйму с большими роздыхами. Тащили несколько дней, и все же осилили и водрузили на каменное основание, под которым находился оставшийся пепел от сожжения всего костра.