Репейка

— Только не сильно… не очень сильно… ведь он еще несмышленыш.

— Кур трогать нельзя!! — гаркнул напоследок Янчи щенку в самое ухо, еще раз полоснул его розгой и бросил под ноги матери.

— Хорошо бы и ты его на ум наставила.

Щенок чуть не ползком добрался до старого их логова и, скуля, стал зализывать следы ударов. Когда и мать пролезла к нему, громко заскулил:

— Больно! Ой, как больно!

Тут уж и старая Репейка принялась зализывать раны сына.

— Зато теперь будешь знать… Разве ты видел, чтобы я когда-нибудь прикоснулась к тому, что принадлежит человеку?

Нет, щенок никогда этого не видел и усвоил урок основательно.

Между тем, в овчарне становилось все теплее и ворота все чаще держали открытыми, чтобы быстрей выветривались испарения. Из ворот было видно далеко-далеко, и по временам щенка охватывало томительное желание убежать к тем дальним холмам, где все меньше оставалось снега на склонах и лишь в расселинах северной стороны зиме удавалось еще сохранять крепким студеное сермяжное покрывало.

Да и там уж недолго ей было царить, и, когда кизиловые кусты под прикрытием леса раскрыли свои желтоглазые цветы, лесное зверье вдруг стало терять зимнюю шерсть, куры в пыли навеса сбросили старые перья, а корова все поглядывала на ворота и так иногда мычала, что колыхалась паутина в углу.

— Скоро, скоро тебя выпущу, — говорила ей Маришка, — а сейчас-то куда же? Еще и баранам пощипать нечего, а уж тебе!

Солнце с каждым днем пригревало сильней, отчего у воробьев прорезались вдруг голоса, а спина старой овчарни явно стала чесаться, потому что мох просовывал сквозь камыш свою зелень и перемалывал меж корнями трухлявый тростник.

Отара теперь спускалась на водопой к ручью, и щенок радостно проходил практику подле матери, точно повторяя все ее приемы.

— Репейка, — делал ей знак старый пастух, — заворачивай стадо!

И старая Репейка описывала перед стадом полукруг, иной раз прихватывая зубами неслушницу-овцу, а за ней, заливаясь звонко взмывающим щенячьим лаем, летел, сломя голову, зазнайка-сын, готовый уже и самостоятельно завернуть отару.

Но за ручей овец пока не пускали, на пастбище еще стояли талые воды, и без малого полторы тысячи крепких копытец могли бы сильно повредить ему, взрыхлив землю и затоптав пробивающуюся траву. Этот ежеутренний и ежевечерний водопой служил скорее полезным моционом, чтобы окрепли ослабевшие за зиму мышцы овец, чтобы маткам легче было рожать. К тому же вдоль ручья отаре было просторнее, места хватало, тогда как у единственной колоды в овчарне, какой бы ни была она длинной, в толчее легко могли бы помять маток.

Утренние и вечерние прогулки доставляли Репейке младшему превеликое наслаждение, и несмотря на то, что старые овцы делали вид, будто даже не замечают маленький стремительный клубок шерсти, щенок вел себя, как истинный кандидат в младшие командиры хотя мать вряд ли его тому наставляла.

Жизнь каждый день являлась щенку по-новому прекрасной, хотя он и не знал, что она такое. Внешний мир все ширился, наполнялся новыми красками, запахами, звуками, словно возникал из знакомо-незнакомого стародавнего сна.

Все это сопрягалось в Репейке с быстрым ростом. Маленькое сердечко храбро разгоняло кровь по всему организму, мышцы развивались именно так, как это необходимо собаке, становясь сухими, умными двигателями тела, в котором не было ни грамма лишнего веса.

Словом, из сказанного понятно, что Репейка теперь всякий раз поджидал старого своего владыку у самых ворот, держа в отдалении толпившихся позади овец. Стоило им приблизиться, как Репейка заливался лаем.

— Тяв-тяв-тяв… назад, назад, придет время, я вас выпущу, но еще не сейчас! Тяв-тяв!

— Бе-е, — возмущались старые овцы, — бе-е, и этот сопляк туда же, командовать норовит!

— Бууу, — вступился и вожак, позабывший, что однажды был уже наказан за маленького Репейку, — бууу! — Он нагнул голову, собираясь боднуть щенка, но тут последовало нечто неожиданное: малый клубок шерсти без всяких околичностей вцепился ему в нос.

— О-ох, — воскликнул бы вожак-баран, будь это у него в обычае. — Ох-ох! — Но он ничего не сказал от испуга и поспешно попятился назад, в толпившееся за ним стадо, пока Репейка не отпустил очень уж чувствительную часть его тела.

А щенок поистине бушевал от этой вопиющей наглости и особенно пронзительным лаем поучал перетрусившую овечью компанию: да если кто-либо еще раз посмеет приблизиться к воротам!.. да я разорву его в клочья…

И бараны ему поверили, а в это время на кухне пастух покосился на Янчи: — Слышишь?

Янчи ухмыльнулся.

— Не пускает их к воротам. Спозаранку уже высматривает, когда пойдем на водопой. Да вы сами на него взгляните, дядя Мате.

Репейка чуть не на задних лапах танцевал от радости, когда огромные сапоги старого пастуха протопали к двери.

— Выходит, ты уже научился присматривать за ними? — поглядел вниз старик.

Голос звучал тепло, одобрительно, как само счастье, чуть не разорвав самоотверженное, преданное сердце щенка.