Репейка

И старый Ихарош — Гашпар Ихарош, вышедший на пенсию столярных, колесных и слесарных дел мастер, — подал Репейке руку.

— Ну, дружба до могилы, так, что ли? — сказал он и положил перед Репейкой все оставшееся сало. — Помни же!

А слову Ихароша можно было довериться со спокойной душой.

Фирменная вывеска Гашпара Ихароша еще висела над двумя его окнами, но теперь уже только знакомые помнили, что рубанок да циркуль слева и кегля да колесо справа обозначали, что здесь живет мастер, до тонкости владеющий тремя очень важными ремеслами. А если добавить, что он был также признанным тележных дел мастером, то станет совершенно понятно дружное сожаление села, когда старый Ихарош сам себя отправил на пенсию.

— Все, довольно! — объявил он однажды. — Глаза мои видят плохо, руки отяжелели, а бросовую работу делать мне не пристало.

Он прибрал мастерскую, помылся и под вечер, приодевшись, отправился в недальний путь — всего через пять домов, — где все еще гудела наковальня и чумазый кузнец ковал железо.

— Как закончишь, Лайош, зайди в дом, сынок.

— Сейчас и приду, — сверкнули белые зубы кузнеца (только зубы да белки глаз и оставались еще белыми на его лице), и он долгим взглядом проводил старика: ведь если мастеровой человек посреди недели вдруг вырядился по-праздничному, это не к добру. Что же такое надумал старик?

— Присаживайтесь, отец, родненький мой, — засуетилась хозяйка. Она была Ихарошу только приемной дочерью, хотя и родня. Жила она у старика с тех пор, как умерла его жена. Аннуш росла сиротой, метало ее и туда и сюда, Ихарош был первый, кому она сказала слово «отец», он и был ей отцом по душе. Им остался и тогда, когда вокруг девушки стал увиваться кузнец, а потом объявил напрямик, что у него сердце разорвется от горя, если не получит он Аннушку. Не захотел Ихарош, чтобы сердце кузнеца — вообще-то здорового как бык — разорвалось.

— Что ж, иди за него, дочка, раз такие меж вами дела… как-нибудь проживете.

И стала Анна женой кузнеца, однако прежде ясно и четко сказала Лайошу перед его родителями, что отца, ее воспитавшего, не покинет, и будет готовить ему, стирать, убирать, как по чести положено.

— Ну, а дети пойдут, доченька? — спросила будущая свекровь.

— И тогда так же будет!

Лайош — Лайош Чатт младший — молчал, потому что так уж заведено, чтобы вперед старики высказались, если пожелают. Но и они ничего не сказали. Правда, будущая свекровь не очень-то обрадовалась, однако недовольство свое проглотила, ну, да это не в счет. Словом, наступила тишина, и в тишине слышней говорили аккуратный домик старого Ихароша, порядочный сад и огород, которые, вероятно, унаследует Анна. Вероятно, хотя, конечно, не наверняка. Но почти наверное… А тут уж стоит поразмыслить.

Наконец, Лайош, наскучив молчанием родителей, встал.

— Дядя Гашпар ни словом не воспротивился, чтобы ты за меня пошла, а ведь мог бы. Правильно, что помогать ему хочешь, так будет все по чести.

— Да и стар он уже, — позволила себе откровенно высказаться будущая свекровь, но прозвучало это грубо.

— Все состарятся, — значительно проговорила Анна, и опять стало тихо и нахлынули новые мысли; ишь, мол, какой непреклонной может быть эта тихоня, когда захочет, вы только на нее поглядите… Но тут и старый Чатт стал на сторону сына.

— Это уж ваши дела, дочка. Ты Лайошу женой будешь, не мне, ну а там, справишься, значит, справишься. Только чтоб все было по-хорошему.

— Так и будет! — сказала Анна и больше о том не говорили. Молодая хозяйка управлялась в обоих домах. Тот и другой содержала в порядке. Детей у них все не было, и Лайош вымещал свое горе на всякого рода железных поделках.

Старый Ихарош не слишком утруждал молодых и если заходил, то чаще всего, чтобы чем-то порадовать. Однако, на этот раз он держался странно торжественно, и Лайош встревожился. Впрочем, такие тревоги хорошо успокаивает некая жидкость, поэтому Лайош сперва заглянул в чулан, свернул крану шею, благо нет в ней позвонков (оттого-то свернуть крану шею — не вредно), набрал полную бутыль и неуклюже ласково поставил ее на стол:

— Чтоб, значит, не прокисло! — улыбнулся он одними глазами да зубами, так как его черное от копоти лицо не способно было выразить хоть какое-нибудь чувство. — Аннуш, стаканы!.. Как живете-можете, дядя Гашпар?

— Старею.

— Зато не болеете, верно?

— Жаловаться не приходится.

— Вот за это и выпьем. До ста лет живите, дядя Гашпар…

— Ну-ну, не сглазь. Ведь я потому и пришел…

Молодые насторожились.

— Потому как нынче вот, в этот самый божий день уволил я себя на пенсию. Но к этому и вы мне надобны.

— Только скажите, отец, родненький…

— Вот я и говорю. Пришел вот, чтобы вы свое мнение сказали. Вам ведомо, что у меня есть и чего нет. Я состарился. Покуда в силах был, работал, но то, что я теперь кое-как мастерю, по моему разумению, уже не работа, вот и решил я уйти от дел.

— Оно и разумно, — сказал Лайош и снова налил.

— Аннуш до сих пор меня обиходила, думаю, и дальше так будет, верно, дочка?

— Так всегда будет, отец.