Репейка

Репейка, конечно, и не подозревал, что для него начинается новая школа и появится еще один человек, которого он должен будет слушаться так же, как Додо.

Этот переход был несколько облегчен тем, что Додо — не взвесив последствий — во время одного представления, в полном клоунском облачении и загримированный до неузнаваемости, вошел зачем-то в повозку.

Репейка радостно выпрыгнул из ящика, услышав знакомые любимые шаги и скрип ключа в замке, но тут в двери показался какой-то ужасный незнакомец, и этот незнакомец говорил голосом Додо!

— Ты одурел, Репейка?

Репейка весь ощетинился и, показывая зубы, стал пятиться к кровати.

— Что с тобой? — испугался Додо, забыв, что сейчас он для щенка вовсе не привычный добрый друг. — Иди сюда!

— Не пойду, — прохрипел из-под кровати Репейка, и только тут Додо хлопнул себя по лбу.

— Ну, конечно, ты прав! Ах, я дурак, как же ты признал бы меня в этом костюме?

После представления он, торопясь, смыл с себя толстый слой краски, но Репейка все же не бросился к нему навстречу и подозрительно следил за отворяющейся дверью из-под кровати. Но в следующий миг он уже был у Додо на руках и, скуля и тявкая, жаловался, что кто-то приходил сюда и был очень безобразный, как будто бы кто-то другой, а при этом вроде все-таки Додо…

С тех пор Репейка посматривал на дверь выжидающе, даже когда слышал знакомые шаги.

— Испугал я своего щенка, — пожаловался Додо Оскару, — вошел в повозку в костюме и гриме…

Оскар подумал.

— А ты попробуй гримироваться при нем и тем временем разговаривай с ним, он увидит, как происходит перемена, и поймет, что обе физиономии — одно и то же.

Так и было сделано, но у Репейки пошатнулась вера в единство образа Додо, и он почти не протестовал, когда Оскар взял его в свои руки, отчасти и потому, что у Оскара — особенно поначалу — всегда находились для него самые лакомые кусочки, да и приказывал он теми же словами, что Додо.

Началась серьезная школа. Сперва повелось так, что часов в девять утра Додо говорил:

— Я думаю, Оскар уже ждет. И Пипинч ждет…

Репейка тотчас бросался к двери, словно ради учения готов был выложить душу, но, так как правда всегда остается правдой и нет такой цели, ради которой ее можно безнаказанно обойти, мы должны признаться, что имя Оскар манило щенка надеждой на лакомство, а Пипинч — ожиданием игры, учение же было лишь неприятным дополнением, отнюдь не вызывающим у Репейки восторга.

Оскара он любил, но и боялся, так как в его глазах и голосе прокатывались иногда слишком властные, беспощадные волны; странности же Пипинч, так напоминавшие человеческие, ее шалости и поиски блох очень ему нравились, потому что это была уже дружба.

Обезьянка была иногда непонятной и немножко страшной — как и человек, — но в большинстве случаев она вела себя по-звериному просто, и эту часть ее существа Репейка прекрасно понимал. Репейка не умел предаваться воспоминаниям, и лишь поведение его и поступки приоткрывали его прошлое, но Пипинч иногда вдруг задумывалась, уставясь взглядом прямо перед собой, или смотрела в лесную даль, на синеющие кручи далеких гор, и щенок чувствовал в такие минуты, что он в некотором смысле остается один.

Воспоминания Пипинч были явственнее, и она иногда заводила о них долгий рассказ, но щенок не понимал ее речей, зато игра, возгласы, выражавшие голод, страх, злость, радость, хотя и произносились не на его языке, были ему совершенно понятны.

Маленькая берберийская обезьянка всегда оживала, когда путь цирка пролегал в гористых, скалистых местах, если же редко-редко она видела где-нибудь матроса, то сразу ему салютовала и протягивала руку. Первым владельцем Пипинч был матрос; он купил ее в марокканском порту Могадор за двадцать франков у какого-то бродяги, который украл ее у того, кто сам ее прежде украл. Едва Пипинч успела сменить хозяина и разглядеть часы на руке матроса, появился вор номер один и потребовал еще франков, или пиастров, или песет, словом, потребовал у матроса денег в любой валюте, но матрос ответил ему пинком и посулил добавить еще, по требованию.

Перепалка Пипинч чрезвычайно понравилась, потому что вор номер один несколько раз бил ее, и Пипинч этого не забыла. Она обняла матроса за шею и морщинистой ручкой погрозила темному субъекту, который проклял обезьяну, матроса и всю его наличную и будущую родню. Затем, переведя дух, призвал всех местных и иноземных богов потопить судно, под конец же в знак презрения сплюнул в воду и удалился.

Пипинч прекрасно чувствовала себя на судне и находилась преимущественно в районе кухни. Кок научил ее отдавать честь, и, когда старший офицер пришел проверить состояние кухни, обезьяна, наряженная в передник, стала рядом с коком, и они козырнули одновременно.

Офицер усмехнулся, но потом весьма пространно объяснил коку, что вышвырнет его за борт вместе с обезьяной, если еще раз застанет на кухне подобную грязь.