Репейка

— Теперь уж я не стану обижать тебя, — посмотрел он на кошечку, — но ступай-ка ты все-таки к старой суке.

— Она вечно спит. Хотя спать это хорошо… — замурлыкал котенок, но тут дверь дома распахнулась.

— Репейка, — крикнул аптекарь, — Репейка, иди сюда!

Этот голос, по самым свежим воспоминаниям, Репейка связывал с великолепной едой, поэтому он, не прощаясь, покинул котенка.

— Вот я! — вырос он на пороге, но вместо еды, увидел рядом с аптекарем женщину, то есть человека в юбке. Это была аптекарева домоправительница.

— Вот он! — указал аптекарь на Репейку. — Он и есть прославленный охотник на воров, собака-сыщик и вообще чудо-собака. В данный момент — наш гость. Репейка, эта дама именуется Розалией и желает стать твоим другом. Прими ее ласково, ибо она нас кормит, то мясом, то тушеными овощами, но овощами чаще…

Женщина смеялась.

— Поди ко мне, Репейка! — (И Репейка без всякого протеста позволил ей погладить себя.) Если будешь паинька, получишь мясо, хотя бы аптекарю только тыква досталась или клецки из манной крупы. Надеюсь, ты умеешь вести себя в комнатах?

— Словно герцог Бурбонский! Кроме того, он верен, как средневековый рыцарь, и умен, как бывают умны только фармацевты, — перечислял аптекарь достоинства Репейки. — Сейчас я пойду навестить твоего старого хозяина.

— Я крыс ловил, — повилял хвостом Репейка, — а еще подружился с Мирци, воспитанницей соседской собаки.

— Ладно, ладно, передам от тебя привет. Поухаживай покамест за Розалией.

Аптекарь ушел, а Розалия кивнула Репейке:

— Пойдем, Репейка, ты, верно, голоден.

Розалия не ошиблась, ведь Репейка почти всегда был голоден или, во всяком случае, всегда мог поесть.

Оставшись один, Гашпар Ихарош почувствовал: все хорошо. Попасть в больницу удалось, послезавтра приедет Аннуш, а через неделю он вернется домой. Вот Репейка обрадуется, когда он усадит его с собой рядом в повозку!

Палата только в первый миг показалась чужой, теперь же он освоился и, совсем как дома, смотрел в окно на большую липу и крыши, проступавшие сквозь ее листву.

Он устал, но ощущал эту усталость скорее сонливостью, теплым онемением и едва заметил, как сознание мягко погрузилось в легкую дымку сна.

Он не видел, как отворилась дверь, унесли его одежду и чуть-чуть задвинули занавески, чтобы создать полумрак.

Сестра двигалась бесшумно.

— Спит, — сказала она в коридоре, — хотя выпил совсем легкое снотворное.

Однако для старого мастера довольно было и легкого снотворного. Его утомила дорога, да и события дня были, как-никак, из ряда вон. После тяжелой своей перины он едва ощущал на себе легкое шерстяное одеяло, но под ним было тепло, и ласковые сны невесомо приходили и уходили, как будто переворачивались вспять листки календаря его жизни. Из таинственных архивов памяти выплывали давние-предавние картины, столь давнишние, что наяву он вообще ни о чем подобном не помнил. Какой-нибудь инструмент, труба, дверная ручка, колодезный журавль, щербатый нож, бугорок в виде сердца на эмали умывального таза, костыль, попавшийся на глаза где-то на рынке, башмаки и платье, голоса и запахи, и люди, люди…

— Как держишь рубанок? — слышал он и опять стоял рядом с отцом, и вновь ощущал под ногою стружку и чуял в воздухе запах олифы…

— Ну, что, ноге-то в них удобно? — Это был уже голос матери, и он явственно почувствовал, как жмут сапоги, но они были такие красивые, с латунными подковками, и он сказал:

— Удобно.

— Тогда можешь не снимать, — сказала мать: она видела, что сапоги очень нравятся мальчику, ну, так и пусть порадуется.

Был жаркий летний день, и через полчаса сапоги превратились в раскаленный железный капкан. Каждая остановка — передышка в море мучений, и каждый раз начало пути — неверное спотыкание на раскаленной жаровне боли.

Отец ожидал их в дешевой закусочной, летней времянке, он внимательно глядел на отставшего от матери сына.

— Красивые сапоги парнишке купила… — глянул отец на покупку.

— Понравились ему.

Тут подошел и он сам. Стиснув зубы, улыбнулся, поблагодарил за сапоги.

Отец только кивнул и долго смотрел вдаль из-под брезентового навеса, словно увидел что-то особенно завлекательное в базарной толкотне.

— Не тесны? Главное, чтобы тесны не были. И на две портянки не тесны будут?

— Лето на дворе, — вступилась за красивые сапоги мать.

— Неудобная обувь на всю жизнь может ноги испортить. Я спрашиваю, сын: не тесны сапоги?

В голосе были любовь и угроза. Даже мухи замерли на столе; отец положил руку сыну на плечо. И от этого весы покачнулись, зло отделилось от добра, ложь от истины. Мальчик поднял залитое слезами лицо.

— Тесны, отец… но тогда я и не почуял.

— Ничего, растянутся…

Но мужчина лишь глянул на жену, и она сочла за лучшее больше не вмешиваться.

— Снимай, сынок. Я помогу…

Сапоги никак не хотели слезать с затекших ног; едва навес не порушили, их стаскивая.

— Оботри, может, примут назад. Так. А теперь пошли.

— Вот его старые сапоги, — сказала мать.

— Не нужно!