Ремесло

В Америке с незапамятных времен существует водораздел между новостями и мнениями. То есть в репортерском тексте, цель которого — сообщить новость или проанализировать контекст с помощью экспертов, репортер своего мнения не высказывает. Я от многих — в том числе от людей, называвших себя журналистами, — слышал, что это невозможно: мол, необъективность — в самом подборе фактов, в проскальзывающих оценочных словечках… Журналист, мол, человек и по определению объективным быть не может. Я твердо знаю, что за этими возражениями не стоит ничего, кроме лени и цинизма. Если говорить со всеми сторонами конфликта и со сторонними экспертами, действительно глубоко понимающими суть вопроса, а не с какими попало, сохранить непредвзятость в тексте можно, даже если сам журналист по ходу сбора информации ее утратил. Это непросто и не всегда получается идеально, но, сочиняя и редактируя новостной текст, всегда имеет смысл стараться: читатели скажут спасибо за возможность составить собственное мнение.

К вопросу о том, зачем читателю мнение журналиста, мы вернемся чуть позже, а то я слишком отклонюсь от истории про Боба Бартли.

Он возглавил отдел мнений The Wall Street Journal в 1972 году (я еще ходить не умел). В то время на opinion pages много писали новостные журналисты. То есть сегодня сдавали репортерский материал, а завтра — редакционную статью-комментарий. Бартли решительно положил этому конец. Он ясно дал понять, что репортерам на его полосах делать нечего, и начал собирать штат единомышленников. Уже скоро между новостной и редакционной частями The Wall Street Journal завелась конкуренция — сотрудникам Бартли было недостаточно новостей, которые приносили их коллеги «за стеной», и они добывали собственные, то есть тоже собирали материал. А там недалеко было и до настоящей вражды. Я ее видел своими глазами, и не только я: слово «вражда» как-то публично употребил заместитель начальника вашингтонского бюро газеты Алан Меррей.

Большинство журналистов в Америке, как и у нас, — либералы. Правда, под этим словом в двух странах понимают разные убеждения: у нас либералами называют экономических либертарианцев, довольно безжалостных к слабым мира сего, в Америке, наоборот, людей с «розоватыми» взглядами, сторонников большей ответственности бизнеса, защитников слабых. В The Wall Street Journal, как и во всех крупных мэйнстримных изданиях, работают в основном такие. Бартли был не либерал. Суровый «ястреб» в вопросах внешней политики, в экономике он был одним из главных идеологов рейгановской либертарианской революции. Да, на тексты Бартли и его сотрудников администрация Рональда Рейгана опиралась, когда определяла свой экономический курс.

О неуютном соседстве в газете как бы двух редакций, из которых та, которой руководил Бартли, формально (пусть и не фактически) была главной, в The Wall Street Journal говорили как о «разделении церкви и государства». Под церковью понимали Бартли и его штат: проповеди были по их части. Но для многих новостных журналистов от полос opinion прямо-таки воняло серой.

Бартли был сатаной сознательным, последовательным и надменным. Ему было все равно, что думает о нем ньюсрум. Незаметный, с тихим голосом, всегда в консервативном костюме и очках вполлица, он говорил: «Главное, чем я могу похвастаться как журналист, — то, что я руковожу единственной редакционной полосой в стране, ради которой покупают газеты». В то время, и правда, газеты еще покупали ради новостей. Мнения были к ним гарниром. The Huffington Post с ее личной подачей новостей, пожалуй, не стала бы популярной в 70-е или 80-е. Бартли был пророком нового формата. Его редакционная линия была предсказуемой, но то, что его люди писали в каждом тексте, было основано на новом знании и необычных его трактовках.

Когда мы виделись в Нью-Йорке, Бартли подарил мне толстую книгу. Не свою с апологией рейганомики, а биографию Джея Гулда, написанную Мори Кляйном. Я сперва не понял такого подарка. Гулд, один из «баронов-грабителей» раннего американского капитализма, железнодорожный магнат и спекулянт, которого ненавидели современники, гораздо менее известен в России, чем Рокфеллеры и Морганы. Бартли объяснил: «Точно такую же книгу я подарил еще одному русскому. Такому Владимиру Гусинскому. Он тоже не понял».

Когда через год Гусинского стали травить и отбирать у него бизнес, я, наконец, добрался до подарка Бартли, и мне стало ясно, что он был на самом деле предупреждением. Мол, важны не деньги сегодня, а то, каким ты останешься в памяти. Мне кажется, Гусинский если и понял это, то через много лет, но это только мое личное мнение.

Бартли ушел из The Wall Street Journal в декабре 2002 года, а через год умер от рака. Я рассказал здесь про него не для того, чтобы похвастаться знакомством, — в конце концов, в России он не более изестен, чем Джей Гулд, — а чтобы объяснить главное, что я знаю про колонки. А именно: