Рембрандт

На улицах намело целые сугробы, затем снегопад сменился дождем, за которым опять последовал снег. Слякоть то подмерзала, то снова таяла, окна затянуло льдом грязно-железного цвета. Толстый слой его, все более чернеющий от густого дыма — в Амстердаме отапливались торфом, — еще держался на стеклах, когда в один прекрасный вечер Николас Питерс, чаще именуемый доктором Тюльпом, явился к Питеру Ластману и нарушил покой, обретенный с недавних пор художником.

Доктор занимал в обществе такое положение, что друзья не могли не принимать его у себя, хотя Тюльп постоянно бывал как в больницах для чумных, так и в зараженных домах. И это было не просто легкомыслием с его стороны: Ластман, равно как многие их общие знакомые, давно заметил, что доктор испытывает какое-то дьявольское удовольствие, рассказывая хозяевам, где он сегодня побывал и что мог принести с собою.

— Шесть смертных случаев за день. Завтра, вероятно, будет больше, — объявил он, пробираясь между мольбертами в тот конец опустевшей полутемной мастерской, где стоял Ластман, который забрел туда от нечего делать и теперь выбирал какой-нибудь старинный горшок, чтобы посадить в него гиацинт. — Я принял ванну и окурил себя, но не обижусь, если вы не захотите пожать мне руку.

Вместо извинения хозяин указал глазами на драгоценную глиняную посудину позднеримского периода, бережно прижатую им к груди.

— Любуетесь своими древностями, Питер? — осведомился врач.

— Ошибаетесь. Госпожа ван Хорн подарила мне луковицу гиацинта, и я искал, куда бы ее посадить. — Ластман внезапно почувствовал, что он не в силах больше оставаться в мастерской, среди бумажек, усеявших пол, сиротливых мольбертов и незанятых табуретов. — Пройдем-ка лучше в приемную да выпьем по стаканчику — я уже кончил работать.

В приемной по крайней мере пылает всеочищающий огонь и не так заметна чернота ночи за окнами — занавеси давно задернуты.

— Нет, благодарю — я тороплюсь в больницу. А завернул я к вам по дороге только для того, чтобы повидать вашего ученика Рембрандта. Мне пришлось тут извлечь утробный плод, и я хочу, чтобы парень нарисовал мне его, пока тот еще не разложился.

— К сожалению, ван Рейна уже нет, — ответил Ластман, стараясь не думать о разлагающемся утробном плоде.

— Уже нет?

Вопрос прозвучал так мрачно, что Ластман сразу сообразил: сейчас, когда свирепствует чума, слова «уже нет» понимаются обычно в совершенно определенном смысле — в том, в каком их могут завтра сказать про любого амстердамца, не исключая его самого.

— Я хочу сказать, что он еще на прошлой неделе уехал в Лейден.

— Уехал в Лейден? — Худое строгое лицо врача дрогнуло, и Тюльп рассмеялся. — Выходит, он бросил вашу мастерскую и пошел своим путем?

— Выходит, что так: он, по-видимому, склонен открывать душу лишь тем, кто верит в его гений, как в истину, не требующую доказательств, а я отнесся к нему недостаточно восторженно. Но у меня есть другой ученик, Ларсен…

— Не надо. Другой меня не устраивает.

Значит, доктора интересовал не столько утробный плод, сколько встреча с сыном мельника?

— Поверьте, Николас, самонадеянности у него было больше, чем таланта.

— Несомненно. Но весь вопрос в другом — сколько у него таланта?

Ластман посмотрел в темноту и различил мольберт, за которым работал раньше лейденец. Надо будет убрать его, да поскорее.

— Мне трудно судить об этом, — ответил он. — Ван Рейн не пробыл у меня и полугода.

— У вас остались его работы — картины, рисунки?

Ну почему все они — и Тюльп, и госпожа ван Хорн, и Алларт, и маленький Хесселс — никак не выбросят из головы этого малого? Просто злость берет!

— Только клочки и обрывки — наброски вроде тех, что вы видели в прошлый раз. Кроме них — всего одна незаконченная картина.

— Я покупаю их. Да, да, я не шучу — я в самом деле покупаю их. Сколько они стоят? Два флорина? Три флорина? Назначайте цену.

— Я обману вас, если запрошу больше одного флорина.

— Вам виднее.

— Вы бы хоть раньше взглянули на них.

— Зачем? Если они похожи на то, что я уже видел, значит, они достаточно хороши. Велите Виченцо завернуть их, ладно? Я зайду за ними на обратном пути из больницы.

Перспектива не из приятных! Виченцо ушел в театр, служанки к тому времени уже лягут в постель. Если Ластману не удастся разбудить одну из них, он должен будет сам открыть дверь позднему гостю, а ведь на сей раз тот явится, не приняв ванну и не окурив себя.

— Стоит ли беспокоиться? Завтра я все пришлю вам с одним из учеников, — предложил художник.

— Нет, эти вещи нужны мне сегодня. У меня выдался тяжелый день, а вечер будет еще труднее. Вот я и хочу вознаградить себя, посмотрев перед сном работы ван Рейна.

— Извольте, я приготовлю.

— Не вздумайте дожидаться меня — это глупо. Заверните их и оставьте в вестибюле. Никто их там не возьмет — сейчас слишком темно.