Рембрандт

На широком каменном крыльце у дома господина Ластмана их поджидал Алларт. Очевидно, родители только что высадили его здесь: за углом еще слышались стук кареты и цоканье копыт их серых в яблоках лошадей, известных всему Амстердаму. По-осеннему одетый в бархатную шляпу с перьями и ярко-синий плащ на беличьем меху, Алларт стоял на верхней ступеньке, улыбаясь соученикам, и на лицо его, озаренное отраженным светом канала, падали дрожащие тени тополевой листвы.

— Где это вы пропадали? Шатались по лавкам? Вот жалость! Сегодня такой прекрасный день, и я думал, мы пойдем погулять. А теперь вы, наверно, так устали, что вам хочется одного — поскорей растянуться на кровати.

Несмотря на утомление, Рембрандт, вероятно, согласился бы пройтись еще, но у него было слишком тяжело на душе, и он лишь молча поднялся по ступенькам, всем своим видом показывая, что совершенно изнемог.

— Мы просто с ног валимся, — сказал Ливенс, следуя за земляком. — Рембрандт заказал себе камзол у моего портного на Сингел. Вот увидишь, как изящно получится! Ткань отличная — глянцевитое сукно, цвета сливы.

«Одно страусовое перо у него на шляпе стоит дороже трех таких камзолов», подумал Рембрандт, а вслух произнес: — Я заказал его по случаю твоих именин. Надеюсь, он подойдет.

— Ну что тебе, право, в голову взбрело! — возразил Алларт. — В конце концов, я просто устраиваю вечеринку для своих друзей-художников. Твоей коричневой куртки было бы вполне достаточно. И все-таки я рад, что ты заказал новый камзол — теперь-то уж я не сомневаюсь, что ты придешь.

Судя по голосу, Алларт в самом деле хочет видеть его у себя. Значит, деньги, тайком присланные из Лейдена, истрачены не совсем зря. Рембрандт взглянул в серо-голубые глаза и улыбнулся.

— Мать только что наказала мне, чтобы ты обязательно был. В последний раз, когда она заезжала к нам, ей не удалось тебя повидать.

— А зачем я ей понадобился?

— Вот об этом-то я и собирался тебе рассказать. Она увидела твою небольшую картину маслом «Эсфирь и Аман», и полотно очень ей понравилось. Словом, она не уходила, пока учитель не принес и не показал ей все твои работы, какие только сумел разыскать. И, знаешь, они произвели на нее огромное впечатление.

Несколько секунд Рембрандт не верил своим ушам. Потом, вспомнив, что Алларт никогда никому не льстил и ничего не преувеличивал, он вынужден был признать, что не ослышался. Сам того не подозревая, он вплел нить, живую, тонкую, как паутинка, нить в жизнь этой женщины, чей дом был приютом великих людей; она склонила свою светлую, золотистую голову над его — его! — рисунками, нашла их удачными, сказала об этом учителю! От этой мысли юноше стало привольно и радостно: он словно впервые увидел прохладное синее небо над пышными фронтонами и трепетными верхушками тополей, прозрачные потоки золотистых солнечных лучей на старинных крышах и карнизах, дым, поднимающийся над трубами и улетающий вдаль, легкий-легкий, как его сердце…

— Это очень любезно со стороны твоей матушки, Алларт. Передай ей мою благодарность, когда увидишь ее, — сказал он.

— А как отнесся к этому учитель? — поинтересовался Ливенс.

— О, страшно обрадовался. Он очень уважает мою мать.

Быть обласканным теми, с кем так считается господин Ластман, стоять в знаменитом салоне рядом с затянутой в серебристую ткань госпожой ван Хорн, говорить, как равный с равными, с ней, с поэтами, художниками, учеными, и все это на глазах у учителя… Рембрандт настолько осмелел, что даже представил себе, как Питер Ластман подходит сзади к нему и Алларту и обнимает их обоих за плечи. «Как хорошо будет хоть раз взглянуть ему прямо в глаза!» — подумал юноша.

* * *

Именины пришлись на первый ненастный день этой осени. Порывистый ветер с залива шумел еще уцелевшей листвой, приносил с собой влагу и запах моря. Едва успев выйти из дома Питера Ластмана, четверо из пяти его учеников сразу начали жаловаться на погоду: она свела на нет труды Халдингена, потратившего на туалет много долгих часов; угрожала расстроить лютню, переброшенную через плечо Ларсена; бросала в дрожь маленького Хесселса, трепала локоны Яна Ливенса. Один Рембрандт наслаждался ею и бодро встречал каждый новый порыв ветра — пусть себе дует. Наступал вечер великих свершений, и, поглядывая на освещенные окна, за которыми уже готовились ко сну слуги и ученики, юноша размышлял о внезапных поворотах судьбы — о сыновьях дровосеков, взятых на службу к принцам, о рыбаке, находящем в скудном дневном улове раковину, в которой скрыта жемчужина.

Ластмана с ними не было: его пригласили к ван Хорнам на легкий ужин до начала празднества, и это, в известном смысле, было досадно — самый непокорный его ученик знал, что сегодня он не побоялся бы идти бок о бок со своим важным учителем, что возбуждение и надежда развязали бы ему язык.